Кошки-мышки. Под местным наркозом. Из дневника улитки

Часто Лизбет оставалась до утра. Теперь Скептик уже не мерз: рядом с ним дышало человеческое существо. Время от времени, выныривая на минуту из сна, они шептали друг другу ласковые словечки, выдохи-междометия и бесконечные «почему». Так как Лизбет теперь была женщиной и у нее был мужчина, она начала его расспрашивать (и Скептик с готовностью отвечал). До того как всасывающая улитка вылечила Лизбет, ее совершенно не интересовало, откуда взялся Скептик, что привело его к ним в подвал и почему он никогда из него не выходит. Больше трех лет она ежедневно приходила сюда и ни о чем не спрашивала; даже когда Скептик рассказал ей — простыми словами, как ребенку, — о себе, о своей бабушке-нимфоманке, о своих книгах и учениках, о прибрежной деревне Мюггенхаль, обрамленной осушительными канавами, и о своей квартире, обставленной дедовской мебелью, о лысом хозяине овощной лавки Лабане и набитом эмигрантами судне «Астир», о продаже синагог и об амбаре на Маузегассе, а также о надежде, о горе Кармель в Палестине и даже о сказочном городе Иерусалиме, — Лизбет Штомма оставалась бездонной бочкой, в которую слова Скептика проваливались без следа: ни отклика, ни отзвука из черной дыры без дна. — Зато теперь Лизбет хотела знать все до мельчайших подробностей.

Из Марктредвица в Вунзидель, где шел дождь и нам пришлось укрыться в «Золотом льве», — из Вунзиделя в Бад-Бернек, где пенсионеры, собравшиеся послушать нас в курортном парке, реагировали вяло и предвзято, — из Бад-Бернека — в Байройт. Мы проводим по четыре-пять собраний в день (плюс пресс-конференции и оформление инициативных групп избирателей на местах). Драуцбург приделал к крыше нашего микроавтобуса дощатый настил и два мегафона. На своем швабском диалекте Бентеле возвещает: «Через четверть часа на рыночной площади с вами будет беседовать… На террасе курзала выступит известный… Писатель с мировым именем ответит на ваши вопросы…» Мы появляемся с музыкой, которую записали Драуцбург с Бентеле: этакий музыкальный винегрет «Oh happy day». — Чаще всего я еще возлежу на заднем сиденье, когда наверху уже гремит музыка. Едва остановившись, к настилу прислоняют алюминиевую лесенку, чтобы сменяющие друг друга ораторы — и я в том числе — могли взобраться наверх. Краткое вступительное слово — «Дорогие отдыхающие!» — пока публика подтягивается и, став полукругом, приготовляется слушать. Снаружи Драуцбург через беспроволочный микрофон приглашает принять участие в диспуте. Бентеле остается в машине и регулирует громкость (обливаясь потом при поломках). Я, стоя на настиле, должен следить, чтобы мой микрофон не задел громкоговорители, то есть мне приходится бороться с техникой, с непогодой, с укоренившимися предрассудками и осознаваемым невежеством. В этом округе симпатизируют НДПГ. (В Вунзиделе присутствовали два долгогривых парня из числа еще более «правых», которые явно были подучены именовать меня не «ревизионистом», а «пораженцем».) В Бад-Бернеке одна еще весьма энергичная и яростно вцепившаяся в микрофон дама категорически требовала спасти (с моей помощью) аборигенов Австралии. И везде — страхи и огорчения пенсионеров. Их озабоченные лица. Их (от униженности) сбивчивая речь. Выброшенные за борт, непонятые, обманутые, замшелые. Из-за зашоренности они упрямо привержены ХСС, помощи тем не менее ожидают только от социал-демократов. (Дети, когда захотите помочь себе, помогите пенсионерам. В душе у них скопилось слишком много горечи.)

Общество всеобщего благополучия — так это называется. Где бы я ни был — в капиталистических ли странах, выпячивающих гибкость своего строя, или в социалистических, кичащихся своим бодрым единообразием, — везде и всюду во главе угла стоит норма и ее перевыполнение, а старые люди никому не нужны, потому что выброшены за борт (а выброшены, потому что никому не нужны); сидят и рассказывают о своем давнишнем благополучии.

На следующий день: Айбельштадт — дегустация вин (я в числе приглашенных), потом Оксенфурт (выступление на рыночной площади) и в заключение — город церквей Вюрцбург.

Трудно, ох как трудно! И все же как радостно свободно высказываться, стоя на шатком настиле над крышей микроавтобуса, в череде кандидатов в депутаты, на фоне барочных фасадов и заглушающего все колокольного звона, ощущать себя как бы свободно парящим под открытым небом наравне с воробьями и наконец-то без трибуны при быстро меняющейся погоде говорить о неизменно сухих и конкретных вещах — о программе реформ: то есть быть в самой гуще событий.