КОШМАР : МОМЕНТАЛЬНЫЕ СНИМКИ

На закате видно, как блестит фьорд, переливаясь пастельными оттенками розового, лилового и золотого, как в бухту возвращаются рыболовные суда, как чайки и лебеди-трубачи летят к оставшимся после отлива озерцам. А когда становится темно и кончается отлив, можно услышать далёкий трепещущий звук туманной сирены; подойдя же к Белла-Куле, у главной пристани видишь, как гигантским светляком мерцает маяк – немой сигнал, помогающий морякам найти безопасную дорогу домой.

Здесь ночью можно долго плыть в лодке и не встретить ни единого огонька, исключая, может быть, ковш Большой Медведицы да фосфоресцирующие блики рыбьей чешуи, убегающие от судёнышка по носу с правого борта. Можно слышать, как у входа во фьорд кит-горбач поёт свою древнюю, как мир, песню. А когда уже клюёшь носом и зеваешь, то вдруг замечаешь, что вокруг ни души и что воздух чист и напоён тонким ароматом еловых иголок и черники.

Защищённые воды лучших банок кишат планктоном, приносимым мощными приливами и быстрыми холодными течениями. И этот обильный запас пищи привлекает не только косяки лососёвых, но и удивительное многообразие остальной морской живности.

Редкие посёлки побережья – Оушен-Фоллз, Клемту, Шируотер, Белла-Белла и Наму – нередко укрыты текучей дымчатой пеленой и низко нависшими тучами. Но если в Хагенсборге, что к востоку от Белла-Кулы, сесть в гидросамолёт, а потом в одном из этих посёлков пересесть в лодку и выйти в море, то увидишь дремлющих на камнях сивучей, вяло плывущих среди водорослей тюленей и стайки морских свиней, скользящих по тихой глади узкого пролива. Здешний уголок океана – дом для питающихся сельдью китов-полосатиков; здесь можно видеть, как у самого берега из воды выскакивают черно-белые касатки. Дальше, в открытом море, встречаются и серые киты, и котики, но только во время миграций.

Эта земля ледников и индейских тотемов – курортный пояс Британской Колумбии. Здесь не так холодно зимой, как во внутренних районах материка, зато всегда повышенная влажность и восточный ветер. С ноября по январь мы почти не видим солнца, потому что наша дневная звезда на своём пути по южному горизонту не поднимается настолько высоко, чтобы перевалить через величественные, почти вертикальные горы. И какой же наступает праздник, когда солнце снова начинает лить на нас свет. Когда это происходит, я срываю с себя одежду, падаю на снег и каждой пoрой впитываю солнечное сияние!

У меня ушёл год, чтобы освоиться со здешней жизнью. Чтобы научиться топить печь, управляться с цепной пилой, ремонтировать её и точить её цепь; чтобы научиться валить и окоривать деревья и разбираться, какая древесина лучше годится на дрова и как долго её выдерживать; чтобы научиться справляться с одиночеством, коротая долгие зимние вечера с собаками и классической музыкой; чтобы пережить сезон дождей, когда ливень барабанит по крыше неделями, не давая высунуть нос, и тянет лопать прозак как мармелад; чтобы научиться обходиться без газет, радио, телевидения, без городских прелестей; чтобы научиться сажать огород и консервировать выращенный урожай, ловить лосось и охотиться на оленей и, наконец, чтобы умудряться набивать холодильник дичью, ягодами и домашним хлебом так, чтоб хватало на скупые, скудные месяцы, когда стоят морозы и нет сезонной работы.

В зависимости от времени года безработица достигает 30-40 процентов, поэтому в долине трудно заработать на жизнь и в работе случается много перерывов. Это значит, что для того, чтобы было что класть на стол и чем оплачивать счета, я должен быть лёгок на подъём, всегда, как кот, должен быть готов выбирать, куда прыгнуть, смотря по тому, где какая подворачивается работа, будь то в долине или за её пределами. Но крою ли я крышей дом или стогую сено, есть что-то благородное в этом поте и тяжёлой работе, поэтому сплю я по ночам всегда крепко.

В январе или феврале, когда на небо выплывает полная луна, я, бывало, выходил на крыльцо хижины и слушал, как на соседней горе, у фермы Дейла Найгарда, воют волки.

Один из волков поднимает к небу мощную голову, и вой рвётся из глотки сначала неразборчивой руладой, переходит в утробный душераздирающий вопль и постепенно замирает. Волк переводит дыхание, вновь поднимает морду и повторяет западающий в душу мотив, который, взлетев до верхней ноты, медленно превращается в размеченный грустью крик печали. Следует новый плач, зверь причитает так, точно рвётся его сердце, и далеко, во все уголки укрытой белым полотном долины, доносится одинокая мольба, полная страданий и несчастья. Голос его слабеет и падает, кажется, вот-вот лопнут лёгкие, но звук истекает из волчьей груди, насколько хватает дыхания.

В ответ из мрака ночи, в неподвижном воздухе, раздаётся далёкий слабый вой, воспаряет до верхней ноты, чуть мешкает, напряжённый и трепещущий, и медленно замирает. Затем третий вопль – мрачный, полный грусти звук – пронзает морозный воздух. И вот уже летит вой за воем, со всех сторон : это волчья стая, обитающая у Фирвэйла, перекликаясь, превращает чёрное безмолвие в бедлам.