Кошмар в Берлине

— Кто завязывал мешок? Вы, Шмидт? Черт возьми, вы что, совсем разучились это делать? Только вчера родились? Что вы на меня смотрите, Пиннеберг? Смотрите лучше на весы, у вас мешок переполнен. Говорил же вам, дуракам, сказал, ни грамма лишнего!

Но Пиннеберг только разозлился на Клейнгольца и стоял не сводя с него глаз.

— Не будьте идиотом, Пиннеберг! Не нравится, проваливайте. Шульц, кобель похотливый, отстаньте от Мархейнеке. Не хватало еще у меня на складе девок лапать.

Шульц только пробормотал что-то невнятное.

— Молчать! Ущипнул же Мархейнеке за задницу. Сколько у вас мешков?

— Двадцать три.

— Медленно работаете! Плохо! Предупреждаю: пока не погрузим восемьсот мешков, никто отсюда не выйдет! И никакого перерыва. Даже если до одиннадцати вечера провозитесь, и тогда еще посмотрим.

Августовское солнце до невозможности раскалило черепичную крышу, и мужчины остались только в рубашках и штанах, на женщинах было чуть больше одежды. В воздухе висел запах пыли, пота, сена, джутовой мешковины, но сильнее всего пахло потом… потом… потом. От распаренных тел исходил тяжелый дух животной плоти, и с каждым часом он распространялся все шире. Во всеобщей суматохе то и дело пронзительным гонгом звучал голос Клейнгольца:

— Ледерер, совсем, что ль, лопату держать не умеете? Возьмите ее как следует! Поднимай мешок аккуратнее, сукин ты сын, мордой вперед! Смотри, как надо…

Пиннеберг стоял у весов, механически опуская защелку:

— Еще немножко, фрау Фрибе. Еще. А вот это уже слишком много. Горсточку отсыпьте. Снимайте! Следующий! Хинрихсен, не зевайте. Теперь вы. Не то мы здесь до полуночи проторчим.

Все это время в его голове возникали отдельные картины: «Барашек в полном порядке… на свежем воздухе… белые занавески колышет ветерок… Заткнись, черт тебя дери! Что ты все орешь?.. Что ты за это место цепляешься! Боишься потерять? Благодарю покорно».

И опять зазвенел гонг:

— Что у тебя, Кубе? Сколько у тебя получилось из этой кучи? Девяносто восемь центнеров? А в ней было сто. Это пшеница из Никельсгофа. В куче было сто центнеров. Куда у вас два центнера подевались, Шульц? Я сам сейчас взвешу. Ну-ка, ставь мешок на весы.

— Усохла она здесь, жарища-то какая, — слышится голос старого седобородого рабочего Кубе. — Сырая была, когда пришла из Никельсгофа.

— Это я покупаю сырую пшеницу? Попридержи свой язык. Тоже мне умник нашелся. Вывез небось домой, мамаше, а? Еще раз поймаю! Растащили пшеницу, как мыши!

— Не позволю, хозяин, меня вором обзывать, — возмутился Кубе. — Я в союз пожалуюсь. Не позволю, вот и весь разговор. — Произнося эти слова, он отважно смотрел хозяину в лицо.

«Вот молодец, — подумал Пиннеберг. — В союз! Вот если бы и мы так! Но у нас не получится? Не-ет».

Клейнгольцу палец в рот не клади, Клейнгольц и не такое видал.

— Да разве я тебя вором назвал? Я и не думал. Мыши, они и крадут, поди откажись от корма, когда он кругом. Надо бы, Кубе, опять отравы подложить или привить им дифтерит.

— Это вы, господин Клейнгольц, только что сказали, что я брал пшеницу. Вон сколько свидетелей. Я пойду в союз. Пожалуюсь на вас, господин Клейнгольц.

— Ничего я не говорил. Ни слова вам не сказал. Что скажете, Шульц, я Кубе вором обзывал?

— Я не слышал, господин Клейнгольц.

— Видишь, Кубе? А вы, господин Пиннеберг, слышали?

— Нет, не слышал, — запинаясь, промямлил Пиннеберг, в душе обливаясь кровавыми слезами.

— Ну что, Кубе? — обратился к нему Клейнгольц. — Вечно ты склоки затеваешь. В фабрично-заводской комитет метишь?

— Вы бы поосторожнее с этим, господин Клейнгольц, — продолжал гнуть свое Кубе. — Снова вы за свое. Небось, понимаете, о чем я. Уже три раза мы с вами судились, и правда была на моей стороне. Я и в четвертый раз пойду. Мне, господин Клейнгольц, не о чем беспокоиться.

— Какой же разговорчивый ты стал, Кубе, постарел поди, сам не помнишь, о чем толкуешь, — Клейнгольц совсем разозлился. — Жаль мне тебя!

Клейнгольцу надоела эта перепалка. Кроме того, здесь стало и правда очень жарко, особенно когда все время бегаешь и на всех орешь. Клейнгольц решил спуститься вниз, передохнуть.

— Я собираюсь в контору. А вы, Пиннеберг, проследите, чтобы все работали. И никаких перекуров, поняли? Передо мной отвечаете!

Он спустился с чердака, и там тут же завязался оживленный разговор. Клейнгольц сам позаботился о том, чтобы в темах недостатка не было.

— Понятно, почему он сегодня так взбесился!

— Разогреет глотку — угомонится.

— Перекур! — завопил старый Кубе. — Перекур! Эмиль, вероятно, еще во дворе.

— Я очень вас прошу, Кубе, — обратился двадцатитрехлетний Пиннеберг к шестидесятитрехлетнему Кубе, — прошу вас не болтать больше о том, о чем господин Клейнгольц говорить не разрешил.

— Все по договору, господин Пиннеберг, — ответил ему бородатый Кубе, — по договору полагается отдых. Не может хозяин лишить нас отдыха.

— Но ведь мне за это достанется.

— А мне что за дело! — фыркнул Кубе. — Раз вы даже не слышали, как он меня вором обозвал!..

— Если бы вы оказались в моем положении, Кубе…