Кошмар во сне и наяву

Огромное ледяное поле, на котором почему-то не задерживается снег. Вертолет опустился как мог низко, поземка взвилась вихрем, отлетела с темного, прозрачного льда.

Кавалеров увидел тела и лица. Лед играл под солнцем, и казалось, будто тысячи людей ворочаются на земле, не в силах встать. Смотреть на это было невыносимо, но Кавалеров все-таки смотрел.

Солнце сходилось и расходилось дымящимися снежными столбами. Меркнул короткий проблеск полярного дня. Что-то трепетало, вздыхало вокруг… то ли рыдало, то ли давилось сухим старческим смехом, Кавалеров никак не мог понять. Он не слышал гула вертолета – а эти звуки, тонко дрожащие в небесах, слышал.

Опять поглядел вниз. Один из тысячи, лежащих там, под слоем льда, резко взмахнул рукой, обратив прямо на Кавалерова взгляд темных, провалившихся глаз. Улыбка чуть коснулась обветренных, покрытых коростою губ.

– Улетаем! Давай отсюда! – закричал кто-то рядом истошным, нечеловеческим голосом, и Кавалеров какое-то время тупо смотрел на человека, который на подламывающихся ногах пытался добраться до пилота, прежде чем сообразил, что это столичный журналист, ради которого, собственно, и затевалась эта поездка.

Вертолет резко клюнул вниз, и какой-то миг Кавалерову казалось, что они сейчас врежутся в оживший, дышащий, расступающийся лед. Но нет – словно подброшенная некой силой, машина выправилась, набрала высоту, бодро потянулась на восток, в темноту возвращающейся ночи.

Кавалеров оглянулся. Души тех, что лежали там, подо льдом, реяли на закате, кричали тонкими протяжными голосами, словно птицы, вспугнутые с гнезд.

– Я уж думал – все, гикнемся в эту льдину, – виновато сказал потом, на аэродроме, журналист, суетливо суя деньги и бутылку спирта пилоту и Кавалерову. – Никогда со мной такого не было. Точно – думал, разобьемся!

– Пустой звук, – хмыкнул пилот. – Не бывало еще такого, чтоб в этих местах… Они могилу свою берегут, чужих отталкивают. Хоть на полметра от кромки льда, а вытолкнут машину – только бы от себя подальше.

Журналист смотрел непонимающе, дрожа губами, но пилот только рукой махнул:

– А, ладно. И стыдиться тут нечего. Редко у кого, кто это впервые увидит, душа из тела не рвется. Такие крепкие ребята, как этот вон, – кивнул на Кавалерова, – редкость.

Кавалеров ничего не ответил. Отвернулся.

Хвалить его было не за что: у глаз, в горле стояли слезы.

Отец. Так вот где мы встретились, отец!..

Потом он еще не раз приезжал в Долину. Стоял на кромке льда. Хотел пойти поискать отца, но так и не решился. По трупам идти? Он был готов – только не по этим трупам! К тому же опасался, что отец захочет оставить сына у себя, а было еще не время. Не время!

Кавалеров тогда работал в морге городской больницы сторожем. При морге был анатомический театр мединститута, и Кавалеров иногда видел, как студиозусы потрошат трупы. Сначала молодняк рвет с этого зрелища, а потом, глядишь, пьют кефир, булочками закусывают, сидя над распотрошенным человеком и зубря:

– Фациес артикулярис супериор… туберкулум майор… – и всякое такое.

Ходили в морг и врачи. Чаще других Кавалеров видел там одного: низенького, бледного, с вечно потным лицом. Он был похож на старого мальчика и носил смешную фамилию Щекочихин. Вот упертый был мужик! Год, не меньше, самолично вскрывал трупы детей, умиравших один за другим от неведомой, неизлечимой хвори. Это в Магадане был настоящий бич: смерти детей. Не меньше полтыщи померло – один за другим. И чуть ли не всех исследовал Щекочихин.

Постепенно Кавалеров с врачом сошелся ближе и даже помогал ему. Ну, трупик подаст, какой надо, внутренности в физраствор сложит. Да мало ли! Ассистировал, словом. Иногда разговаривали, хотя Щекочихин вообще-то был не говорлив. Но нашел, нашел-таки он причину смертельной болезни! Кавалеров прочел об этом в «Чукотской правде» и со странным тщеславием подумал, что тоже причастен к открытию Щекочихина, который на этом деле защитил и кандидатскую, и докторскую диссертации.

Теперь на прием к Щекочихину началось просто-таки паломничество. Очередь записавшихся растянулась чуть не на год, родители больных детей на него молились. Но в морг он ходил по-прежнему. Только стал еще молчаливее.

А потом его как прорвало:

– Скольких я детей спас, а что получил за это? Десятку к зарплате прибавили! На кафедре у всех рожи от зависти оловянные стали. Плевать им на то, что малыши больше не мрут как мухи. Плевать на то, сколько я сил положил, дневал и ночевал в трупарне. Главное, что этот недоносок Щекочихин (они меня так втихаря называют) вдруг р-раз! – и возвысился над ними, р-раз! – и… – Он махнул рукой и огляделся со странно тревожным выражением. – И никому дела нет, что я чуть не оглох здесь. А главное, мне и самому все это вроде бы уже не важно. Ни радости, ни гордости не ощущаю. Только в ушах по-прежнему звенит…

И он снова огляделся с тем же диким видом, вытягивая шею и тараща блеклые глаза, и без того бывшие навыкате. А Кавалеров тогда впервые подумал, что Щекочихин, пожалуй, немного того… не в себе.