Кошмары

Я осознавал, что ужасно нехорошо поступаю по отношению к сэру Оливеру, и был готов ему все рассказать. Мне показалось, что лучше всего сделать это в форме письма. Я пошел в свою комнату и, сев за стол, написал одно, два, три послания, одно глупее другого. В конце концов, я решился на прямой разговор с ним. Дабы не растерять задор, я поднялся наверх, минуя разом по две ступеньки, но перед распахнутой настежь дверью курительной вдруг остановился как вкопанный. Из комнаты раздавались голоса: первый принадлежал сэру Оливеру, весело и громко смеявшемуся, а второй – девушке.

– Но, сэр Оливер… – возражала против чего-то она.

– Ну-ну, не будь глупенькой, – смеялся он, – и не волнуйся так.

Я резко развернулся и сбежал по лестнице. Девичий голос принадлежал Миллисент, одной из наших горничных. Она была с ним.

Через два дня сэр Оливер отбыл по делам в Лондон, и мы с леди Синтией остались в замке Бингхэм одни.

На это время я оказался в стране чудес; в Эдеме, который создало Божество для меня одного. Трудно описать зачарованное состояние, в котором я пребывал. Я сам попробовал справиться с этой задачей в письме к матери; когда я навещал ее несколько месяцев назад, она показала мне это письмо, которое добросовестно сохранила. На конверте по-английски было написано: «Я очень счастлив!», а само письмо прямо-таки фонтанировало эмоциями: «Liebe Mutter, ты спрашиваешь, как я поживаю, что делаю? Oh Mutter – oh Mutter, Mutter!» Много раз – вот это: «oh Mutter!», и более ничего!

Конечно, в таком послании может быть сокрыта и сильная боль, и бездна отчаяния, и безумный восторг; проще говоря – очень сильное чувство!

Я запомнил вплоть до меток на часах то раннее утро, когда леди Синтия отправилась в часовню, располагавшуюся неподалеку от замка, у реки. Я нередко сопровождал ее в этих паломничествах, после чего мы отправлялись завтракать. Но в то утро она подала мне знак – и я понял его без лишних слов. Вслед за ней ступил я под своды часовни; она преклонила колени, и я сделал то же самое. Поначалу я лишь смотрел на нее, но постепенно выучил все молитвенные слова. Только подумайте, господа: я, студент-немец, атеист, каковым мне и положено быть, – молюсь! Не ведаю, кому или чему слал я свои молитвы; это было что-то вроде благодарности небу за счастье видеть эту женщину – пополам со словами томления, чей смысл сводился лишь к одному: я плотски желал ее.

Много времени я посвящал верховой езде – разгоряченная кровь требовала отвода пыла. Однажды, выехав довольно рано, я заблудился и провел в седле не один час. Когда я в конце концов выбрел к замку, грянула ужасная гроза, небесные хляби разверзлись – даже деревянный мостик захлестнуло покинувшей свое русло рекой. Чтобы добраться до второго моста, каменного, пришлось бы сделать изрядный крюк; но я и так промок с ног до головы, так что, не задумываясь, взялся форсировать стремительный поток. Однако я значительно переоценил силу своей измотанной кобылы – река снесла нас вниз на немалое расстояние, так что дорога от реки до замка заняла у меня солидное время.

Леди Синтия уже ждала меня в гостиной, поэтому я поспешил принять ванну и переодеться. Вероятно, я показался ей уставшим – во всяком случае, она настояла на том, чтобы я прилег на диван. Сев рядом со мной, она стала гладить мой лоб и убаюкивающим голосом напевать:

На суку в старой люльке малыш мой живет,
Когда ветер подует, то люльку качнет,
Когда сук слабый треснет, то все пропадет:
И малыш мой, и люлька, и ворох забот!

Меня не смутила эта двусмысленность колыбельной – ощущая кожей лба кончики ее пальцев, я был на седьмом небе от блаженства. Увы, в конце концов мой сук взаправду обломился, господа, и со своим ворохом забот я упал, причем весьма неудачно.

Леди Синтия всегда позволяла мне целовать ее руки – но только лишь руки! Мысль о том, чтобы запечатлеть поцелуй где-то еще, повергала меня в сладкую дрожь, а о губах ее я и желать не смел. Я никогда не говорил ей о том, что чувствую, но мои глаза предлагали ей сердце и душу – все, что у меня только было, – в любой день и час. Она принимала это скромное подношение и в ответ лишь протягивала запястье.

Иногда поздними вечерами, когда я бдел неподалеку и мое томление по ней яростно искало выход – и не находило его, – она вставала, уходя, и тихо наставляла:

– Лучше сходите покатайтесь верхом.

Она шла в свою комнату в башне, не замечая, как я тихо следую за ней, брала в руки маленькую книжицу в парчовом переплете, несколько минут читала ее, а потом вставала, подходила к окну и вглядывалась во мрак. Я же шел в конюшню, седлал лошадь и направлял ее через парк в поля. Там, в сумерках, я и гонял бедное животное до пены, а по возвращении принимал холодную ванну и ложился немного отдохнуть перед ужином.