Кошмары

Предоставляю науке установить, действительно ли и в какой степени повлияло питание одной рыбой на синюю окраску момоскапанов; ей же предоставляю разрешить аналогичный вопрос, до сих пор мало исследованный, относительно красного цвета кожи индейцев Санта Марты. Колумбийские тигровые едят черепах, а мексиканские синекожие совсем не едят их – быть может, какой-нибудь исследователь сделает из этого особый вывод. Пусть наука установит также причину все возрастающей человеческой памяти при преобладающем либо исключительном питании морскими продуктами – для меня это уже не играет особой роли. В течение целого полугода я производил над собой опыт и достиг того, что во мне возродились некоторые исчезнувшие воспоминания из моего раннего детства, к которым я, впрочем, был вполне равнодушен, потому я прервал опыт, к величайшей радости моего настрадавшегося желудка. Среди индейцев племени момоскапанов я не нашел ни одного индивида, который не помнил бы до мельчайших подробностей все, что ему пришлось пережить в своей, к сожалению, очень однообразной жизни; многие помнили свое житье с первого года. Особо дивиться нечему, если вспомнить то обстоятельство, что маленькое племя с незапамятных времен, из поколения в поколение, никогда не питалось ни мясом, ни плодами, ни зеленью, а исключительно дарами моря и главным образом – особыми моллюсками, содержащими огромное количество фосфора. Однако надо сказать: обычай ничего не имеет общего с требованиями религии, и продукты земли, идущие в пищу, отнюдь не подвергаются табу. Синие индейцы не едят такую пищу лишь потому, что на пустынном, бесплодном берегу ничего не водится и не растет. Они не возражали против некоторого разнообразия в пище и с величайшей благодарностью принимали остатки моих консервов. Как и большая часть мексиканских племен, момоскапаны очень ленивы, неразвиты и миролюбивы – они не знают даже оружия. Благодаря посещению французских врачей, которые делали им много подарков, они несколько привыкли к иностранцам; когда узнали причину моего посещения и поняли, что мне надо, сразу проявили величайшее радушие и сами стали приводить ко мне своих соплеменников, отличавшихся особенной памятью. Однако мне скоро надоело выслушивать эти однообразные исповеди (причем очень часто приходилось прибегать к помощи двух переводчиков, узаматольтека и старого кацика, в самой незначительной степени владевшего изальпекским языком). Но однажды привели подростка, который крайне удивил меня. Сперва он рассказывал всякие пустяки о своем раннем детстве, а потом заговорил о своей свадьбе и о том, что поймал тридцать больших рыб и зажарил их, и что вскоре после этого он был со своей женой в Акапулько. И он подробно описал Акапулько. В рассказе не было ничего особенного, но примечательно то, что подростку этому едва ли исполнилось тринадцать лет и что он наверняка не был женат и никогда не бывал за пределами Момохучики. Я передал ему это через переводчика. Он глупо посмотрел на меня и ничего не ответил. Но старик сказал, ухмыляясь:

– Пала. – Так звали отца парня.

Должен сознаться, в ту ночь я не спал, хотя меня и не кусали москиты. Одно из двух: или мальчик солгал, или же я открыл изумительный феномен – память, которая заходила за пределы жизни человека и захватывала случаи из жизни предков.

Почему бы нет? У меня зеленые глаза, как у моей матери, и выпуклый лоб, как у моего отца. Все может наследоваться, любая склонность, любой талант. А разве память не может переходить по наследству? Самый маленький котенок, если на него лает собака, выгибает спинку и шипит. Почему? Потому что у него вдруг совершенно инстинктивно пробуждается воспоминание, унаследованное от тысячи предыдущих поколений, о том, что это – лучшее средство защиты. Стоит только раскрыть том Брема, как на каждой странице сыщется некая странная привычка, которой животные не могли приобрести сами, но по памяти получили от бесконечного множества предыдущих поколений. В том-то и кроется инстинкт: в памяти, унаследованной от предков. А индейцы, мозг которых был свободен от всякой другой работы, синие индейцы, предки которых питались исключительно пищей, удивительным образом развивающей память, конечно, должны обладать еще более развитой памятью, перешедшей к ним от родителей.

Родители продолжают жить в своих детях. В самом деле? Но что же продолжает жить? Быть может, лицо. Дочь музыкальна, как отец, а сын левша, как мать. Случайность. Нет, нет, мы умираем, а наши дети совсем, совсем другие люди. Мать была уличной потаскухой, а сын сделался известным миссионером. Или: отец был обер-прокурором, дочь играет в казино. Нам приходится тешить себя бессмертием души, распевающей «аллилуйя» на зеленых лугах в небесном селении, – на этой земле жизнь наша конечна, на этой земле, которую мы знаем и любим. Конечна и быстротечна.