Кошмары

Вообще, с приобретением собаки Павел Теплов стал кататься, как сыр в масле. Жалованье его удвоилось, а вместе с тем увеличился и его досуг. Номера с собакой значительно сокращали его собственные номера.

Но и вне цирка он с собакой редко разлучался.

В обычное время Бур был степенен, медлителен, молчалив и занят своими мыслями. Он вообще много думал. Может быть, это происходило от того, что он не имел товарищей и не искал их, а одиночество, как известно, настраивает на философский лад.

Крупный ньюфаундленд-аристократ, который захотел с ним раз ближе познакомиться, мгновенно очутился на земле. Бур не тронул его, он только положил на него свои лапы и посмотрел кругом с таким выражением, словно хотел сказать:

— Да уберите же, ради Бога, поскорей от меня эту дрянь... Она мне мешает!..

Бур ни на кого сам не нападал, никого не задевал, ни в какие чужие дела не вмешивался, но и не любил, чтобы ему мешали. Впрочем, это случалось очень редко, так как наружность его внушала к себе слишком большое почтение, такое почтение, что когда он весной одаривал вдруг своим вниманием какую-нибудь красавицу, за которой тянулся уже длинный хвост, — хвост отпадал, а красавица переставала упрямиться.

К хозяину собака относилась хорошо, но с едва заметной примесью легкого благодушного презрения, как к доброму, но слабому существу, которое неустанно требует бдительных собачьих забот.

Про себя Бур, вероятно, часто недоумевал, как это Теплов мог жить до него без посторонней помощи.

Теплов по ночам возвращался иногда домой пьяный, как стелька. Тогда он брал на себя только труд взбираться по лестнице, но ложился, где попало, большей частью на площадке перед дверью или в коридоре.

Бур знал эту его странную повадку и вот тогда и наступало для него самое хлопотливое время. По лестнице ходили люди и по коридору шмыгали люди, и от всех этих людей, врагов — как Бур хорошо знал — нужно было хозяина оберечь. Лучшее, что можно было сделать, это втащить хозяина в номер, но в пьяном виде тот становился бесконечно тяжелее, чем в цирке, и тащить становилось очень неудобно, тем более, что хозяин всегда обнаруживал в таких случаях стремленье биться головой о пол, о стены, о порог...

Бур после целого ряда опытов нашел способ: он попросту вытягивался рядом с бесчувственным телом и тогда почему-то люди сразу переставали шмыгать и по лестнице, и по коридору. Теплов мог бы спокойно спать двое-трое суток и двое-трое суток место было бы непроходимым.

Один из младших швейцаров, силач и озорник, попробовавши было раз подойти к Теплову ближе, чем все подходили, все-таки не дошел, когда собака встала, ощетинившись, и улыбнулась во весь рот, показав все клыки. Он не вынес этой улыбки и, остановившись, сделал вид, что и не собирался подойти, а хотел только взглянуть в окно. И Бур, очень дипломатичный по натуре, мгновенно же улегся и тоже сделал вид, что если сам он встал только что, то так себе, без всяких умыслов...

Словом, Бур, угрюмо ворча, как добрая нянька, часто даже негодуя, неослабно держал за человеком надзор.

III.

Всюду, где Теплов останавливался, он занимал обыкновенно две комнаты. Одна превращалась в гимнастический зал, где стояли различной вышины барьеры, обручи, всякие орудия ремесла, спускались с потолка широкие кольца, и там происходили упражнения. В другой комнате он спал, и тут в ногах кровати на коврике спал Бур.

Было, однако, в жизни Бура несколько моментов, когда он оставлял свое постоянное место на коврике, уступая обстоятельствам.

Раз это произошло ранней весной, когда впервые должна была выступить перед публикой новая артистка, вольтижерка на лошади, мисс Алиса.

Теплов в первый раз увидел ее на репетиции.

В обширном зале цирка только кое-где мерцали лампы. Пахло конюшней. Амфитеатр со своими пустыми рядами стульев, подымаясь все выше и выше, уходил в темноту, теряясь под самым куполом. Ниже неясно виднелись трапеции, нити проволок, тянувшихся в разные стороны, темная масса собранной сетки и разукрашенная красным сукном маленькая будочка, прикрепленная к двум мачтам на половине их вышины. Только в самом низу отчетливо выступал огромный, мутновато-желтый круг песка, посыпанный опилками.

Репетиция приходила к концу. Артисты, покончившие со своими упражнениями, расходились. Остались еще семья гимнастов и молодая девушка в телесного цвета трико, с тонкими обнаженными руками, выступавшими из легкой, как воздух, шелковой безрукавки.

Она стояла на широком барьере около прохода, а в самом проходе два конюха держали под уздцы черную, как вороново крыло, лошадь, оседланную громадным плоским седлом, походившим на платформу.

Лошадь фыркала и в нетерпении рыла копытами песок, косясь на девушку умными темно-карими глазами, а девушка ласково трепала ее по шее и, очевидно, дожидалась, когда служители кончат свое дело.