Космаец

Космаец спрятал усмешку в тонких черных усах, которые он отпустил по просьбе Катицы, и, притворяясь серьезным, сказал:

— Ну, конечно, кто же бросает хорошее оружие… Да ты посмотри, дошли вперед затвор… Так… Теперь прижми приклад к плечу и стреляй…

Перелески огласил выстрел. Из ствола вылетел клуб белого дыма и остался в воздухе, будто его повесили просушить. Остойич смотрел вперед, будто искал, куда полетела его пуля. Перед ним на траве лежал карабин. На длинных рыжих ресницах парня висели две слезинки.

— Ну, в порядке карабин? — улыбаясь спросил Космаец.

Младен вытер глаза и пощупал плечо.

— Ух, укусил, наверное, полплеча мне оторвал, — прошептал боец.

— Ничего, мы все так начинали воевать, — подбодрил его Космаец и, сидя на краю окопа, вспомнил свое боевое крещение, всю свою жизнь, такую еще короткую, но тяжелую.

Раде никогда не забывал ту осень, которая решила все его будущее. Каждый день моросил холодный дождь, облака клубились над Космаем, прятали от людей солнце и заглушали волчий вой. В лесу стучали топоры, со стоном падали деревья, а по дорогам скрипели телеги. Осень готовилась к зиме. Все было хмуро и печально. Даже деревья, с голыми ветками, воздетыми к небу, точно руки монаха на молитве, казались испуганными и несчастными. И взгляд Раде тоже был несчастным. Босой, простоволосый, мокрый с головы до ног, возвращался он в это время с горного летнего пастбища. На плечах его надулся от ветра старенький суконный гунь и тер плечи, но боли он не чувствовал. Тревога за потерянную овцу была сильнее всех остальных мук. Он еще не знал точно, что ждет его дома, но на хорошее не надеялся.

— Ты потерял Чернушку? — закричал отец, когда, стоя в воротах, пересчитал овец. — Куда ты смотрел, лопни твои глаза, говори, недоделанный, пока я с тебя шкуру не спустил.

— Волк ее зарезал, — ответил Раде первое, что пришло ему в голову, и, чтобы отец скорей поверил, прибавил: — Все чобаны видели.

— Волк зарезал? А ты что делал? В лапту играл? — Отец отстегнул ремень и протянул руку, чтобы схватить его, но мальчишка вывернулся, как уж, и перескочил через плетень.

— Погоди, щенок, вернись только к ужину, — еще злее закричал отец.

К ужину мальчишка не вернулся, ночевать он тоже не пришел, долго бродил по саду, сбивал и ел дикие зимние груши и с сеновала следил, пока погаснут огни в окнах. И когда все в доме успокоилось, Раде пробрался в коровник и устроился под яслями. Здесь было его верное убежище и постель в тех случаях, когда ему угрожал отцовский ремень. В коровнике было тепло. Густо пахло навозом и прелым сеном. Завернувшись в старые одеяла, укрывшись соломой, он долго не мог уснуть, слушал, как лениво жуют коровы и звенят цепи на быках. Отец Раде был из тех сербских крестьян, которые кладут кусок в рот, а сами поглядывают, сколько еще осталось на потом. Люди называют их скрягами и ненавидят, нередко домашние тоже ненавидят их, но зато они любят сами себя, любят деньги, скотину, землю. Отец Раде любил все, что могло принести деньги. Поэтому он всегда держал по нескольку быков на продажу. Покупал телят, выкармливал их и, когда приходило время, продавал, а все деньги уходили у него на то, чтобы учить старшего сына Драгана. Из-за этой учебы все домашние вечно недоедали, ходили оборванные, а то и босые даже в декабре.

Зато Драган всегда носил хорошую городскую одежду, лакированные туфли и франтовато заламывал шляпу. Домой он являлся три раза в год на каникулы, и, если приходил пешком, отец ругал его: «Ты что, не мог взять на станции извозчика? Пусть видят наши мужланы, что ты за человек, пусть знают, что и мы можем ездить на извозчиках».

Поэтому, вероятно, Раде возненавидел и брата и отца. Он никогда не сидел с братом за одним столом, потому что для всех домашних варили постную фасоль, а для старшего сына жарили и парили. Раде видел мясо только на славу, на рождество, да в день крестного хода, а Драган кормил мясом старого облезлого кота. Все в доме подчинялось отцовским законам. По приказу отца для Раде сшили суконный костюм, он надел его в первый раз в тот день, когда ему исполнилось семнадцать лет, а через двенадцать месяцев в том же самом костюме, украшенном шелковыми шнурками, он должен был стать перед алтарем с какой-нибудь вихрастой девчонкой, ее, конечно, тоже выберет для него отец. Все в этом доме было подчинено воле хозяина, все исполняли каждое его слово, как заповедь божью. Лежа под яслями, Раде вспомнил о своем костюме, о длинных штанах и широком толстом гуне. И пока домашние спали, он неслышно прокрался в комнату, открыл материн сундук и с гунем на плечах растаял в темноте. Перед ним была трудная дорога в жизнь.