Коснись ее руки, плесни у ног...

— Клянусь, — воскликнул я, глядя на извивистые потоки, — клянусь, я выйду отсюда только для того, чтобы сесть в карету.

— К вашим услугам, — прогорланил выросший передо мной слуга с грязной салфеткой, перекинутой через руку.

— Ты умеешь читать?

— Так точно.

— А писать?

— Так точно.

— Можешь выйти на улицу на десять минут?

— Так точно.

— Тогда возьми этот лист бумаги и карандаш, побеги и стань против портика собора, точнейшим образом перепиши все буквы, которые увидишь на архитраве над средним портиком. Знаешь, что такое архитрав?

— Так точно.

Слуга сунул в карман мелкую монету, которую я дал ему вместе с бумагой и карандашом, и пулей вылетел наружу.

Не прошло и четверти часа, а он уже принес мне исписанный каракулями лист бумаги, с которого текла вода. Я просушил его, сложил, определил в карман и приказал позвать хозяина-почтмейстера, от которого узнал, что карета отъехала от Чивита-Кастеллана сегодня утром. Она направлялась в Анкону, и в кабриолете было свободное место. Это хорошо, но уехавшая четыре часа назад карета ускользнула у меня из-под носа.

— Возьмите, — сказал мне хозяин, — мою коляску, легкую как перышко, моего вороного, быстрого как молния, и вы догоните карету в Боргетто, где возничие привыкли отдыхать, а если не догоните, то не заплатите мне ни байокко.

— Сколько вы хотите? — ответил я, не колеблясь.

— Четыре скудо, синьор.

— Немецкий профессор прав, — заметил я, — но мне нельзя терять времени. Прикажите запрягать вороного.

Вороной был действительно лошадкой с огоньком: на подъемы он взбегал рысью, а на спусках летел легко и проворно. Коляска неслась за ним, подпрыгивая и угрожая перевернуться на каждом повороте, на каждой неровности заставляя содрогаться мой кишечник. Лихач возница под громкие крики щелкал хлыстом, но, отъехав от Чивита-Кастеллана на несколько миль, он стал туго натягивать вожжи, чем вороной, фыркавший под дождем и испускавший облака пара, а вместе с ним и я, были не вполне довольны. Я понял, что несколько байокко сделают моего возничего более расторопным, — несколько монет скользнули в его ладонь, в сопровождении отнюдь не медовых речей. Так, возобновляя свои фокусы каждые полмили, он довез меня до места, откуда был виден Боргетто, скряга-городок без остерии. Тогда возница обратил ко мне свою круглую рожу, на которой зарождалась услужливая улыбка, слегка отдававшая насмешкой, и сказал:

— Синьор, из-за этого проклятого потопа возница кареты вряд ли решится ехать прямо до Отриколи. Дорога идет все время на подъем, но за семь скудо вороной домчит вас за три четверти часа.

— Четыре скудо, разбойник.

— Шесть, синьор.

— Пять, достойный слуга своего хозяина.

— Пусть будет пять.

— Но если я не застану карету в Отриколи, клянусь на «Наставлении» немецкого профессора, что я сделаю три вещи: первое, не дам тебе ни байокко, второе, напишу жалобу графу Росси и третье, обломаю о твои плечи этот посох, — и показал ему названное.

В ответ возница подхлестнул лошадь.

О, мне бы умение владеть пером моего педагога! О, кто научит меня знанию звонкой риторики, примата итальянской культуры! О, кто мне поможет сочинить величественный труд о Тибре, протекающем возле Мальяно; о горе Суратте, на вершине которой возвышается замок Аполлона; о святой роще, посвященной богине Феронии; об этрусских редкостях и о римских развалинах, разбросанных по стране; о монастыре святого Сильвестра, основанном монахом из Пипино (старый монастырь, помещенный в классический труд, может стать источником десятка великолепных антитез); о древнем городе Умбрии Отрикулуме[3], в котором римляне организовали городское самоуправление; о статуях, украшающих собой славные выставки музеев Ватикана и Кампидольо, вышедших из лона этой земли, которую вороной топтал теперь своими коваными копытами! Прекрасная была бы возможность для моего прилежного педагога вспомнить свои размышления о людях времен Плутарха, тревоживших его сон до тех пор, пока ему не удалось сравняться с ними.

Если бы, сидя на узком сидении открытой коляски, несшейся галопом к северу против ветра, дувшего как раз с севера, под дождем, заливавшим холодными струями мои глаза, мне пришлось вспомнить кого-нибудь из античных авторов, я вспомнил бы не Плутарха, а Ювенала. Отрикулум, во что ты превратился! Твои развалины вызывают жалость; твоя грязь брызжет черной жижей, она расступается, чтобы поглотить людей и лошадей по самое колено.

Две кареты стояли в ожидании у низких дверей остерии: одна, большая и внушительная, запряженная четверкой лошадей; у второго, жалкого вида экипажа, дышло лежало на кучерском сиденье. Сам кучер, смуглый римлянин со свирепым взглядом и кустистой черной бородой содрал с меня меньше, чем мог бы; мы в несколько минут заключили договор, по которому он должен был довезти меня, живого и здорового, до Анконы, заботясь ежедневно о моем обеде, ужине и ночлеге; я же должен был заплатить ему уже не помню сейчас сколько скудо.

— Когда отъезжаем? — спросил я.

— Через полчаса помчим галопом.