Косой дождь

— А мне с Севой, — сказал Токарский. — Я всегда думал, что человечество делится на людей, которые способны и не способны любить. Он принадлежит к первой, не слишком многочисленной группе. С его женой я встретился бы как старый знакомый. Я даже знаю, какие она носит туфли. В Венеции его поразил пояс невинности, который мужья, уезжая, надевали на жен: «Здоровенный, правда? С замком! Но гид говорил, что все равно изменяли».

Валерия Константиновна засмеялась.

— Я буду скучать без него, — сказал Токарский.

Они говорили недолго. Потом Токарский замолчал. Ровное дыхание слышалось две-три минуты. «Можно уснуть, и это ничему не мешает. Можно говорить о чем угодно. Проснись, пожалуйста, — подумала она, — и скажи, что ты пришел ко мне не потому, что я для тебя — еще одна, и ничего больше». Токарский вздохнул и открыл глаза.

— Неужели уснул?

Она засмеялась.

— Спите, пожалуйста. Я тоже устала.

— Нет, позор. Еще и храпел, наверное.

— Нет.

Токарский встал и поклонился.

— Ну, хватит. Праздник кончился. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

31

Прямо с поезда Игорь поехал к Петьке Аникину и, не застав его, оставил записку: «Позвони. Игорь». Дома он умылся, переоделся и съел все, что было у Павлы Порфирьевны, даже старую, предназначенную для кота, рыбную котлету.

Витька Вермонт был знаком с ребятами из Московского энергетического, работавшими в Химкинском порту, и Игорь поехал к нему — на этот раз без колбасы, тем более что опыт «относительного голодания» был, по-видимому, закончен. Они встретились у проходной. Витька похудел за неделю, щеки провалились. Черная гривка теперь висела отдельно над маленьким скуластым лицом.

— Еще жив, идиот? — спросил Игорь.

— Как видишь.

— Послушай, это ты мне говорил, что ребята из МЭИ могут устроить на холодильник в Химкинский порт?

— Я.

— И действительно могут?

— Ты же собирался в Крым?

— Не поеду. Нужно подработать.

— Ладно, позвони на днях.

— Завтра.

— Хорошо. Как Петька?

— Не знаю. Играет…

Витька засмеялся.

— Надо бы встретиться.

— Конечно, надо. Ну, пока.

Вечером Витька позвонил, что ребята могут устроить, но временно, взамен одного парня, который кончил сессию и собирается домой на несколько дней.

— Значит, я буду работать за кого-то другого?

— Да. Теперь твоя фамилия будет Гурко.

— Не выйдет.

— Как хочешь. Другой возможности нет. Школьников вообще не оформляют. А студенты постоянно работают друг за друга. Кстати, окажешь парню услугу. Он не вылетит из списка.

— Ладно. Когда и куда?

— Завтра к восьми на рыбный причал, спросишь Автономова, бригадира.

— Спасибо.

— Не на чем. Заходи.

32

На палубе работали вчетвером: двое подавали, а двое, схватив мешок за концы, бежали к грузовику и возвращались. Трюм понемногу пустел, и тогда еще двое прыгали вниз, в сырую, пропахшую воблой глубину. Мешки смерзлись, ушки, за которые нужно было хвататься, приходилось отбивать ногой. Игорь хотел прыгнуть в трюм. Его остановили:

Ты сегодня первый день? Обожди. Привыкнешь.

Среди студентов были ребята не выше и не сильнее его. Может быть, он слишком старался? Не прошло и двух часов, как у него заныла спина, а руки разгибались с трудом, как будто им мешали чьи-то другие, железные руки.

Его подташнивало от запаха воблы, от усталости, от голода. Он не успел позавтракать дома. К лицу прилипли чешуйки, он отирал пот рукавом.

В столовой студенты громко разговаривали, шутили. Ему казалось, что у них, как в немом кино, открываются и закрываются рты. Он не мог разговаривать. Через двадцать минут он встанет, пойдет на баржу, и снова начнется растаскивание смерзшихся мешков, хватание за ушки и подача. Теперь он стоял в первой паре, принимавшей мешки, бежавшей к грузовику и возвращавшейся обратно на баржу.

Он крепко заснул в попутной машине, развозившей воблу по магазинам, и во сне тоже принимал мешки, бежал, возвращался. У Сокола шофер разбудил его. Он спустился в метро, пропахшее воблой. Вся Москва пропахла воблой, лестница, квартира, комната Павлы Порфирьевны, накрывавшей на стол. Она о чем-то расспрашивала с беспокойством. Он отвечал, не слыша.

Поужинав, он лег, попросив старушку разбудить его в шесть утра, и — так ему показалось — сразу же стал отбиваться от нее, натягивая на голову одеяло. Уже было, оказывается, ровно шесть.

Второй день был труднее, чем первый, но и легче, потому что время от времени ему начинало казаться, что поднимает мешки не он, а кто-то другой. Он думал о деньгах. За смену платили по четыре рубля. Значит, нужно работать неделю с лишним, чтобы вернуть долг Петькиному деду. За ночные смены платили больше. Потом, когда он привыкнет, можно перейти на ночные.

«А мама в Венеции, — подумал он с нежностью. — «Узкие переулки поражают своим глубоким немым выражением. Черная гондола, черный платок на плечах венецианки выступают здесь в строгом, почти торжественном значении векового обряда». Он шевелил губами, вспоминая. Все это было не об Италии, а о матери, которая скоро будет здесь, с ним, в Москве.

33