Кость в голове

Народу же округ нас на Нахимовской и на Приморском бульваре - ну, прямо сказать, весь Севастополь, и так что все дивно, без стеснения начальство ругают. Будто офицер австрийский под видом нашего на "Марию" был допущен и адскую машину туда принес, в темном уголочке поставил, - так я слышал, один прилично одетый рассказывал. Потом по-разному говорили, отчего загорелось и взрывы пошли, но в этот именно день, это я помню, так в разных местах говорилось: немец будто какой-то с подарками матросам на "Марию" был допущен, а, между прочим, в подарках и адскую машину пронес, в которой завод часовой был... Тут и Эбергарда-адмирала поминали, что он делал, как "Гебен" нападал... Ему по телефону звонят в четыре утра: "Так и так, замечено германский броненосец на мине номер пять стоит - взорвать прикажете?" А он, конечно, как сам немец, то и говорит: "Все это одни пустяки и не может быть". Ему в пять утра звонок: "На номере девятом стоит... Прикажете в расход вывести?" А он: "Приказываю я с подобным ко мне не лезть, а то арестую". Вот и весь разговор. А в семь, когда рассвело, "Гебен" пальбу и поднял... Коротко говоря, что тогда говорил народ, то я многое позабыл, только безо всякого стеснения крыли... А потом говорят, какие были с биноклями: "Утонула "Мария"..." А пожар продолжает, между прочим, своим чередом. "Что же такое горит, спрашиваю, там?" - "А это, говорят, нефть, как она такое существо, что и на льду и на воде гореть может..."

Наконец того, мы с Лушей, - а мы с ней как брат с сестрой ходили, дождались: лодки оттуда к пристани начали приставать. Вот когда народ сильно кинулся. И жандармы стоят в сторонке, ничего сделать не могут, и так были человек в человека влипши, что качались все, как один все равно человек: то назад подадутся, то вперед, а за себя самого тогда я уж не помнил, что я есть... Мы только с Лушей под ручки взялись, чтоб нас дружку от дружки не оторвало... И вот увидали - ведут по лестнице, а там на Графской пристани, лестница такая очень широкая, белая, - ведут оттуда раненых, с "Марии", да не хуже меня, грешного, какой я был, когда оббинтованный, так что родная мать не узнает, а жена уж и подавно... Ко-вы-ля-ют, как все равно по гвоздям их ведут, а тут, конечно, моя Луша врыд, и я своим чередом плачу. Кричали мы им: "Чмелев, кондуктор, жив?" Ну, ихнего ответа не дождались, как все кругом нас свое имя кричали, каждой бабе об своем знать хотелось, и такой поднялся базар с ярмонкой, что уж... не хуже взрыву, одним словом... А потом стали войсками очень сильно народ от пристани оттискивать: узнать насчет Чмелева исключительно стало невозможно... Откачнулись мы на Нахимовскую, думаем: в морской госпиталь идти если, так туда же в ворота не пустят, остается отложить до завтрева. Пошли мы - она идет, плачет, а я утешаю. Потом она - к отцу-матери, а я к себе в комнату и так про себя все думаю: "Должен я ей прощенье сделать, как если Чмелев ее теперь покойник, и до себя допустить". Прошла эта ночь у меня в думках разных, а спать я не спал. Утром же рано я умылся-оделся, жду, когда Луша придет, опять значит, чтобы вместе с нею иттить, однако не дождался: рискнула моя Луша одна пойтить по мытарствам. Конечно, так и выходило пока, что же мне это дело? Чмелев мне ни кум, ни сват, а только жены моей похититель. Так день я этот весь прослонялся по Нахимовской, народу уж было гораздо поменьше, а все-таки еще много: просто сказать, от делов все отбились, и ни на что руки не налегали, как и у меня тоже. С одним, с другим говорю - вижу, теперь разговор уж другой идет: матросня будто сама "Марию" взорвала. "Значит, говорю, сами своей смерти захотели?" А мне в ответ: "Как кому повезет: кому жизнь, кому смерть, а не то что всем подряд, как быкам на бойне..." - "Не понимаю, говорю, ваших я слов". Отвечают: "Войну-то кончать надо когда-нибудь или ей дать до веку продолжаться? А матросы как в тысяча девятьсот пятом начинали, так и теперь... Наши черноморские матросы в этом деле практикованные, даром что тех старых годов теперь мало осталось... Молодые у старых обучились..."