Костер

Он с детства понимал, что сестра «тянула» его. Ему приходилось учиться в разных городах, большей частью — где работал Извеков, но иногда и там, где служила сестра. Переезды стоили денег, так же как жизнь на два дома, а жизнь, особенно на первых порах, шла чаще всего на два дома: сестре хотелось играть в больших театрах, но большие театры не всегда были там, где строились большие заводы, на которые назначали Извекова. Павел никогда не испытывал своего сиротства, он жил в доме родным, но, может быть, именно как родному, ему рано начало казаться, что в дом надо что-то приносить, дому надо давать. Одна из его неудач была следствием этого чувства, если не исключительно — кризисом отроческого возраста. В пятнадцать лет он решил бросить школу и пойти на завод. Извеков сказал ему:

— Недоучки нынешним заводам ни к чему.

— Я все возьму практикой, — ответил Павел.

— Для практики ты не подготовлен.

— Я начну чернорабочим.

— Нерасчетливо. Ты уже слишком много лет потратил на образование.

— Ну вот: то не подготовлен, то слишком образован.

— Что делать, это так.

— Я пойду в фабзавуч.

— Сейчас нет набора.

— А разве нельзя, чтобы… сверх набора?.. Разве вы не можете так, чтобы приняли?

— Зачем я буду делать то, что нахожу для тебя неправильным?

— Все равно, — сказал Павел. — Меня интересует одна практика.

Извеков тогда написал жене об этом разговоре, она ответила большим письмом и вложила записку брату из четырех слов: «Дорогой Павлик, ты дурак». Он вспыхнул, хотел разорвать записку, но посмотрел на Извекова, спросил:

— Вы прочитали?

— Что?

— Записку.

— Как же я могу читать, что мне не адресовано?

Павел медленно сложил записку на много, много сгибов, квадратиком, спрятал ее в карман, пошел к себе, лег на постель — думать. Он не ходил в школу неделю, затем поутру, когда Извеков уезжал на завод, остановил его в дверях:

— Я пришел к убеждению, что надо окончить школу.

— По-моему, ты совершенно прав.

— Только… Я не говорил вам… я сказал директору, что больше не буду учиться.

— А! Ну, если тебя исключили, я поговорю в школе… что там они могут сделать. Будь здоров. Мне пора.

— И еще хотел… — сказал Павел, хмуро нагнув голову. — Я хотел… Можно мне опять поцеловать вас?

— Конечно, дружище мой! Отчего же? — улыбнулся Извеков и, сам поцеловал его в обкусанные, шершавые, толстые губы.

Много лет спустя, уже инженером, Павел как-то с шутливым задором спросил Извекова:

— А что, правда вы тогда не прочитали записку Аночки?

Извеков помедлил, чуть-чуть сощурился, чуть вытянул шею, словно ожидая услышать нечто чрезвычайно его интересующее.

— Само собой — правда.

— И Аночка ничего вам не говорила?

— Не помню. А что там такое было?

— Это секрет!

И оба они долго смеялись, вычитывая друг у друга в глазах, что было не договорено и без слов понятно.

На Оружейный завод Павел попал года за два до переезда в Тулу Извековых, после окончания Бауманского института в Москве. Наверно, поощренный Извековым, он рано научился читать чертежи, ковырялся в механизмах, любопытствовал около всяких замысловатых устройств. В институте его захватило конструкторское дело, так что и оружейники скоро сочли его подходящим заводу специалистом.

Извековы были счастливы новой встречей с ним. Первое время они испытывали в Туле одиночество, и Павел утешал их слегка насмешливым радушием:

— Не горюйте, я всегда с удовольствием составлю вам общество!

— Очень благодарны за покровительство, — отвечал Извеков, — но чем же ты изволишь нас занять?

— Начнем, дорогие мои, с трека. В Туле трек — это как Колизей в Риме.

Он во всем был самым обыкновенным молодым человеком новых лет России — горячо, хоть и не всегда ровно трудился, был общителен, любил кино, смотрел футбол, ездил на велосипеде и — длинноногий — достиг в этом традиционном тульском спорте порядочного успеха, даже какого-то нагрудного значка, который накалывал на праздничный пиджак, пока не потерял. Начав хорошо зарабатывать, он сразу купил мотоцикл.

Он очень любил Надю, говорил, что она росла у него на закорочках (между ними была разница в тринадцать лет), и, когда, первой же ее тульской осенью, у нее обнаружился инфильтрат в легком и ее поселили в Ясной Поляне, он вызвался быть постоянным связным между городом и Ясной. Чуть не каждый свободный час он залетал на сияющем, фыркающем, брешущем мотоцикле к Извековым, спрашивал: «Есть что отвезти? Давайте отвезу!» — и мчался к Толстовской заставе и дальше, прямо по Орловскому шоссе в деревню.

— Надюшка, здравствуй. Я привез тебе жамок!

— Что еще такое?

— Где ты уродилась, чудище, если не знаешь, что такое жамки?

— Там, где ты, — на Волге.

— Все заволжское Понизовье спит и видит во сне жамки!

— Сколько ни сплю, не видала.

Он вытряхивал из пакета на стол кучу медовых круглых пряников.

— Только это не настоящие жамки. Туляки хорошо умеют делать одни свои печатки. И как раз что умеют, того в Туле не достать.

Он засовывал себе в рот пряник, подсаживался к Наде на шезлонг.

— Славно у тебя на курорте! Как делишки-то? На поправку?