Костер и Саламандра. Книга вторая (СИ)

Я заменяла Виллемину. Мне целовали руки офицеры; милый парень с драконом артиллеристов на шевроне улыбнулся мне и погладил Тяпку, завилявшую ему хвостом. Надо было что-то сказать, но, когда они построились на перроне, как на плацу, я смогла придумать только одно:

— Дорогие мессиры, пожалуйста, победите этих гадов и вернитесь живыми! А мы поможем, чем сумеем.

У них сделались такие лица… я так и не поняла, хорошо ли сказала — или лучше было бы как-нибудь более официально, что ли… Они смотрели на меня, как на девочку, которая махнула платком с пирса.

Далайр, бритый и внезапно оказавшийся молодым мужиком, лет тридцати, а вовсе не дедом, присел и ласкал повизгивающую Тяпку. Хэттар нервно ухмылялся и повторял:

— Вы не беспокойтесь, леди, и государыне скажите, чтобы не беспокоилась. Мы всё помним, мы всё сможем. Не беспокойтесь.

А потом кто-то громко закричал: «По вагонам!» — и они все побежали. Бронепоезд отчалил от перрона, как броненосец, дал пронзительный гудок — и небо окрасилось его дымом.

Норис мне открыл дверцу мотора, я села и стала реветь. Тяпка полезла обниматься, я обняла её за шею — и ревела, было никак не успокоиться.

Я в жизни не плакала столько, как в последние недели.

— Карла, не надо, — сказал Норис. — Тебе так не надо. Ты у нас — символ и знамя, хорошо, что на перроне не расплакалась…

— Многих убьют, — сказала я.

— Да, — согласился Норис печально. — Тут ничего не поделаешь.

— Пить хочу, — сказала я.

Он дал мне хлебнуть холодного травника из фляги — с ромом, по-моему. Я чуть не выплюнула, Норис врезал мне по спине, захотелось на него наорать — и я поняла, что мне помогло. Я достала платок и телеграфное зеркальце, чтобы вытереть глаза — и от прикосновения к зеркальцу у меня защемило сердце. Дар тянул, как рыболовный крючок, впившийся в живое тело, — и я не могла понять, что случилось. Никогда такого не чувствовала.

Единственное, что мне пришло в голову, — нужно к большому зеркалу. И я торопила водителя, дёргала Нориса, мы приехали во Дворец быстро, до ближайшего зеркала я бежала — но рядом с ним не почувствовала ничего, кроме той же тянущей тоски.

Только она, пожалуй, стала определённее.

Кто-то меня звал и не мог дозваться — такое было чувство.

Звал кто-то из моих друзей. Кто-то из моих друзей в беде.

Клай, поняла я, держась за раму зеркала руками, как держался Райнор.

У меня дрожали руки, когда я рисовала знак вызова. Но в зеркале заклубилась и медленно разошлась серая муть — и мне было почти больно от неё.

Там что-то плохое, думала я. Совсем плохое, очень плохое.

Это Западные Чащи, там бои.

Клай убит? Или ему почему-то не дозваться? Чары?

Я стояла, смотрела на собственное отражение, а видела его усталое и печальное лицо.

Будь проклято Перелесье вместе с его амбициями — и провались оно в ад, который так любит.

И тут меня тронула за плечо Друзелла:

— Как замечательно, что вы уже вернулись, дорогая леди Карла. Пожалуйста, поднимитесь в гардеробную, вам нужно переодеться к торжественному обеду.

— Что? — переспросила я. Обалдела от её слов, будто мне снился ужасный путаный сон, а Друзелла пришла меня будить. — Куда?

— Обед состоится в Белой Столовой, — сказала Друзелла. — Надо соответствовать, милая леди.

Спорить с Друзеллой я не могла — с ней и Виллемина никогда не спорила. Я послушно пошла, думая: что за «здрасьте»? Среди полного кошмара — обед в Белой Столовой, самой парадной столовой во Дворце, для праздников и приёма особо почётных гостей. Виллемина там обычно угощала Иерарха Агриэла и послов — но я не припомню, чтобы на такой обед приглашали послов Перелесья. Мне подумалось, что островитянам тоже Белой Столовой не видать.

И как вообще можно кого-то с помпой принимать и устраивать роскошный обед, когда мы в кошмаре и беде?

А мне ещё принесли очень закрытое и очень роскошное платье: высокий воротник с пышным кружевом, прикрывающим даже подбородок, рукава до самых запястий, перчатки… Надо быть Друзеллой, чтобы заставить меня напялить на клешню перчатку: их мне делали строго по мерке, а всё равно ощущалось страшно неудобно. Широкое платье, корсаж коротенький, зато кринолин — как в прошлом веке, всё вместе очень красивого сливочного цвета, с букетиком бриллиантовых лилий на плече, а на плечи Друзелла мне накинула широкий газовый шарф и велела в него укутаться. В завершение к моим волосам прикололи шляпу с довольно-таки густой вуалью.

А пока из меня делали благочестивую до идиотизма девицу, Тяпку нарядили в вышитый золотой канителью белый жилетик и на шею ей повязали очередной атласный бантик. Зрелище из ряда вон выходящее.

И в таком виде и полном обалдении, с ровно так же ошалевшей Тяпкой, я пошла в Белую Столовую. В нашу парадную часть, которую не особенно любила: слишком там всё было величественное, роскошное и торжественное. И меня раздражали громадные зеркала: на каждое зеркало Дар откликался ноющей болью, а я ничего с этим сделать не могла.