Костер на льду (повесть и рассказы)

Десятью минутами позже мы чувствовали себя в ста­ром пульмане, как в казарме. А еще через несколько часов наш поезд потащился на запад. Он тащился мед­ленно, но упорно, останавливаясь на станциях, пропуская обгонявшие нас составы. Навстречу сплошным потоком ехали эвакуированные, везли раненых, проходили вере­ницы платформ, груженых какими-то машинами.

Во Фрунзе в поезд сел командир. Его звали Спандарян. Крупный, нескладный, с горбатым большим носом, он мне чем-то напоминал наш паровоз. Наслышавшись о подвигах Спандаряна в гражданской войне, мы смо­трели на него с благоговейным трепетом. На боку у него висел тяжелый маузер в деревянной кобуре. Говорили, что этот маузер в двадцатом году вручил ему сам Буденный.

Вскоре мы были в районе Минеральных Вод. Когда подъезжали к городу, над ним полыхало пламя. Немец­кие самолеты пикировали на станцию и поливали ее из крупнокалиберных пулеметов. Город спешно эвакуиро­вался. Наш поезд не задержался тут и прошел дальше. Почти в течение суток мы рвали и корежили рельсы не­замысловатым, но верно действующим путеразрушителем. Всю ночь у меня болели ободранные ладони, ныли от усталости плечи, гудела голова. Самый юный сол­дат — десятиклассник Славик Горицветов—спал рядом со мной, скорчившись, подтянув острые коленки к под­бородку, и бессвязно и непонятно бормотал во сне. Его худенькая фигурка, по-детски остриженная голова, ямоч­ки на щеках,— все это вызывало во мне прилив неж­ности. Ему бы сейчас готовиться к экзаменам в институт, бродить с девушкой при луне, читать Пушкина,— а он вот лежит здесь — мальчик, преждевременно ставший мужчиной. Я склонился над ним, разглядывая его по- девичьи округлые щеки и тени под глазами от большу­щих черных ресниц, и накрыл своей шинелью. Он тя­жело, по-взрослому, вздохнул и, не открывая глаз, натя­нул шинель на голову.

Славик еще не научился копить обиду в сердце — она рвалась у него наружу. И когда солдаты молча, не­навидящим взглядом провожали летящие с убийствен­ной педантичностью в одно и то же время немецкие самолеты, он грозил небу кулаком, кричал срывающимся голосом:

— Душегубы! Убить вас всех!

Прикручивая к рельсу толовую шашку, говорил сквозь зубы:

— Ничего не оставим вам! Все — к черту! На воздух!

И отбежав в сторону, лежа рядом со мной, горящими глазами смотрел на бикфордов шнур. Когда в грохоте и пламени вставали на дыбы и корежились рельсы,— до боли сжимал мою руку.

Он был нетерпелив и горяч. И хотя то одна, то дру­гая группа подрывников уходила на задание, ему каза­лось, что мы могли бы сделать больше, чем делаем.

Однажды, когда мы должны были взорвать водокач­ку, он поссорился с младшим сержантом Королевым, годящимся ему в отцы. Кровь отлила от его девичьего лица, он закричал:

— Жалко?! Жалко?! Хочешь оставить врагу?!

— Да ты что на меня окрысился? Я говорю — жал­ко, потому что все наши руки строили,— рассердился на него Королев.

— А мне не жалко!— сказал Славик упрямо. — В нашем городе половина зданий построена моим отцом, потому что он главный архитектор, а если придется... ни одного не пожалею. Понял?!

— Иди ты от меня подальше.

— А если ты пожалеешь — тебя стукну.

— Дурак ты, вот ты кто.

Мне пришлось их разнять.

Вечером, лежа в темноте, я сказал Славику:

— Ты зря обидел Королева. Неужели ты мог поду­мать, что он меньше твоего ненавидит врагов?

Славик приподнялся на локте и произнес:

— Не мог. Но пусть не говорит. Об этом и думать нельзя, не то что говорить.

Он отвернулся к стене и сделал вид, что спит.

— Брось,— сказал я.— Все равно ведь не спишь.

Но он был упрям и даже изобразил храп.

Ночью я увидел, что он сидит у столика и пишет письмо; в тусклом свете черты его лица были расплыв­чаты, и мне оно показалось совсем детским.. Еще днем я обратил внимание, что он взял у повара обертки от гречневого концентрата, и не мог понять, зачем они ему. Сейчас, наблюдая за ним полузакрытыми глазами, я все понял — он писал не на тетрадочной бумаге, как обычно, а на этих обертках... Мальчишка ты, мальчишка! Такое письмо казалось тебе романтичным!.. Я представил, как его любимая девушка получит мятый, промаслен­ный треугольник, и снова волна нежности к Славику заполнила мое сердце... Трогательный ты мой мальчик!..

Он целый день дулся на меня, но потом все забы­лось, и мы лежали по вечерам в вагоне и разговаривали.

Повернувшись на живот, упираясь нежным подбо­родком в сцепленные замком кулаки, Славик говорил взволнованно:

— Что за союзники у нас? Шкуры они, а не союз­ники. Читали сегодня выступление Литвинова? Совет­ский Союз требует открытия второго фронта... Когда же они сдержат слово?

Было горько говорить Славику о вещах, которые он знал не хуже моего Чувствуя себя виноватым, словно от меня зависело открытие второго фронта, я произнес осторожно: