Костер в белой ночи

Разговаривая, мы спустились к Чирониной избе. Он сидел на порушенных, кое-как прилаженных приступках крыльца, чинил рубаху широким внахлест мужичьим стежком. Я удивился, с какой готовностью согласился сопровождать меня Чироня. Его раскосые на плоском скуластом лице виноватые глаза разом заблестели.

— Я чичас. Толико рубаху справлю.

А минут через двадцать мы уже шли по росистым, полегшим лугам к черному под самое небо мегу. Мег — густо заросший тайгою мыс, встал на берегу у Авлакан-реки, преградив ей путь. Кинулась река в сторону, обегая скалистые скулы, повернула в обратную, запетляла заячьим скоком.

У подъема на мег присели отдохнуть. Собственно, остановился я, снова пораженный красотой здешних мест. Чироня сбросил с плеч мой вещмешок, нести его выявился сам, вытер рукавом похмельный пот с голого (усы и борода у Чироня, как у эвенка, росли плохо) желтого лица и предложил, переходя на твердое дружеское «ты»:

— Давай чай варить. — И признался: — Другие сутки не жрамши. В брюхе гук стоит.

— Давай, — согласился я.

Было как раз то время нарождающегося дня, когда солнце, поднявшись над тайгою, выпило утрешнюю волглую свежесть и принялось за холодные в росе травы. Воздух в эту коротенькую пору бриллиантово чист, прозрачен. Дальние сопки будто придвинулись ближе, лежат окатистыми ковригами, а чуть напряжешь зрение — различишь стволы и ветви.

Чироня утверждает, что видит шишки.

— Хочешь, из твоей стрелялки пальну, доглядишь, как дожиком на землю посыпятся, — предлагает он.

Я верю на слово.

Чироня сбегал куда-то за паволок, принес полный котелок чистой родниковой воды, подцепил свой мятый луженый жестяной казанок и снова умотал легким, неслышным шагом.

— Пойду ягоду возьму…

Бусый дым столбится над огнем ровно и густо. Безветрие. Где-то далеко-далеко, глазом не различишь, кричит ворон, и ему вторит работящим стуком жолна — черный дятел.

Мы пьем с Чироней чай, пригоршнями прихватывая из его казанка спелую, прозрачную кислицу. В кружки из фляги я плеснул коньяку, и чай вдруг обрел для Чирони неведомый еще вкус.

— Скусна, — блаженно говорит он и доливает в кружки смолисто-темного чая, оставляя место для коньяка.

Едва заметная дрожь, которая трусила его голову, руки, да, вероятно, и тело, прошла, и он как-то вдруг весь изменился, посветлел, что ли. Я наливаю в кружку коньяк, но краешек — всклень. Чироня припадает к ней тонкими губами и, обжигаясь, все же тянет пахучую, бражную влагу мелкими, экономными глотками.

— Алаке![1]

Потом он надолго оставляет кружку и ест охоче, с причмоком консервы, сушеную колбасу, сухари, вяленое мясо (им в избытке снабдили меня в Подвеличном). Сохатине явно отдает меньше предпочтения, как пище местной и грубой.

Я никогда еще не встречал людей, так быстро, на глазах меняющих облик. Из пьяного, ошалевшего от сивухи, растерзанного полудурка Чироня становится необыкновенно симпатичным, веселым, с задористыми бесенками в глазах, бывалым человеком. Его седые, будто бы вывалянные в пыли и мелкой липкой паутине волосы аккуратно собраны и прихвачены широкой тесьмой. Так часто делают эвенки-охотники. Рубаха, что вольно болталась на его худом костистом теле, глубоко заправлена в штаны (нашел все-таки, как ни старалась упрятать их Матрена Андронитовна). Когда он навел на себя такой лоск, я и не заметил.

— Ты, однако, болтать с эвенками можешь? — спрашивает, снова принимаясь за чай.

— Учусь. Вот даже словарь прихватил с собой эвенкийско-русский.

— Пустова дело.

— Это почему же?

— Один мне, вот как ты, по словарю читал. Ум'oрок.

— Это почему же?.

— А ну глянь в словарь-то. Как колокольчик там значится?

— Бурбулен, — по памяти говорю я.

— Правильно, — удивляется Чироня. — А еще как?

— Не знаю.

— Ну, ну! — торжествует и вдруг звонко, по-птичьи, одним горлом произносит: — Кон-ги-лон!

«Кон-ги-лон», — откликается тайга, луга откликаются, и пошло, зазвенело, заиграло на солнце заливистое слово.

— А ну еще, Чироня.

И снова в полные легкие:

— Кон-ги-лон… Кон-ги-лон… Кон-ги-лон…

Забился на шее учага-вожака медным голоском бубенчик-колокольчик. Вздрогнули, побежали олени, заскользили нарты, снег заскрипел.

— Кон-ги-лон, кон-ги-лон, кон-ги-лон…

Слышал я его, радовался ему, сердцем подпевал — заливистому певцу оленьей упряжки, живому вестнику студеных дорог севера. А Чироня все выводит и выводит горлом:

— Кон-ги-лон…

Выдохнет, послушает, подхватит эхо и снова ударит по тайге, по цветам на лугах, по небу:

— Кон-ги-лон.

И снова всласть, теперь уже со вздохами, с отдувом, пьет чай.

— А ну скажи, как эвенк русского называет?

— Люча.

— А в книге твоей, в этом, как шут его?..

— Словаре?

— Ну?

— Люча.

— Ага — люча! — торжествует Чироня.

— Ну да — люча.

— Хочешь байку?

— Валяй.