Костер

Бросившись к окну, он увидал, как медленно отворяется дверь сторожки. Он отскочил вбок, прикрыл себя занавеской. Высоко из двери высунулся мешок, под ним спина Тимофея, сума в одной руке, в другой палка. Пятясь, Тимофей старательно притворил дверь, повернулся лицом к дому, побыл секунду в неподвижности. По-праздничному одетый, при галстуке, в новой кепочке, он плохо был слажен с дорожным мешком на горбу и с базарной сумою. Но он бодренько встряхнул своим, как видно, приятным грузом, раздал пошире плечи и пошел.

Пастухов перебежал к другому окну. Отсюда хорошо просматривалась дорога к воротам. Поперечные длинные тени нежно стлались по ней — солнце уже принялось сверкать. День приветствовал всех путников равнодушно и прекрасно. Наверно, и Нырков счел красный этот денек благим для себя знаком: он семенил бойконько, помахивая палкой и только чуточку пригнувшись наперед — своя-то ноша не так уж тяжела.

«Не унес бы чего чужого», — подумал Пастухов, прислушиваясь, закроет ли беглец калитку.

Нырков закрыл ее аккуратно, и тогда Александр Владимирович пробормотал вслух:

— Немцы аккуратность любят… Приоделся! С-сукин сын!..

Страх прошел, волненье утихало, и лишь одно усилие оставалось сделать, чтобы вытащить назойливую занозу из головы.

«Крысы бегут, бегут, — думал он. — Но что же это? Мыслимо ли, что корабль пойдет ко дну?..»

Он перебирал в уме пережитое за сутки. Багрово-красным всплыло слово: «Смоленск». Он закрыл и потом вдруг открыл глаза. Пространство за окном слепило блеском.

— Нет, — сказал он. — Никогда. Пусть даже Смоленск. Госпоже Истории не вырваться из наших рук. Корабль будет плыть.

Он спустился вниз, включил радио, хозяйски осмотрелся, и тут же его потянуло на кухню. Чертовский голод начал воцаряться над всеми его чувствами.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

К разгару июльской жары вся Смоленщина находилась в движении. Каждый час увеличивалось число деревень, каждый день — число поселков, городков, которые с уходом народа если не обезлюдевали вовсе, то пустели наполовину. Движение это звалось эвакуацией. Оно звалось так после того, как властям стало известно разосланное в самые первые дни войны правительственное предписание прифронтовым областям — как поступать в случае вынужденного отхода Красной Армии и оставления врагу советской территории.

Право безоружного человека бежать от напавшего разбойника приобрело с этого момента еще и силу закона. В постановлении об эвакуации на первом месте значилось оборудование предприятий. За предприятиями следовал скот, и (конец делу венец) фраза вершилась словами: «а также население». Предприятия занимали первое место не только потому, что — захваченные противником — могли бы принести ему пользу, но и потому, что они не могли убежать от противника сами, а требовали вагонов и автомашин, железных и шоссейных дорог. Скот мог обойтись любыми дорогами — было бы кому погонять. Люди, на худой конец, могли передвигаться и без дорог. Они могли бежать, и они бежали от врага, очутиться под властью которого одним было страшно, другим мерзко.

С того дня, как бегство было названо эвакуацией, оно, подобно закону, становилось обязательным, но не утрачивало и вполне доброй воли. Стада нуждались в людях, люди — в них. Испокон веку нераздельные, они оставались ими и на вынужденном, бог весть куда ведущем пути. Странно тесное соседство скота и населения в предписании об эвакуации, случайно или нет, только отразило собою эту нераздельность.

Если бы в те дни сразу охватить взглядом леса и просторы этого древнего русского края, не нашлось бы ни большака, ни проселка, по которому не ползли бы гурты скота, не тянулись бы обозы, не растягивались цепочками беженцы. Сторона, обильная водами рек и речушек, то равнинная, то холмистая, укрывала бредущий народ одеялами лесной прохлады, выводила из-под них на солнцепек, провожала полями, или пастбищами, или брошенными угодьями, желтевшими от сурепки, и снова, снова окутывала покровом еловой хвои, чтобы вдруг завести на какой-нибудь заболоченный, кочкарник. Народ шел от восхода до заката, дорожа лишними минутами на роздых, не отсыпаясь за короткие ночи. Шел и ночами, где скорее надо было миновать лишенную лесных укрытий землю. Шел день за днем, верный спасительному направлению — на восток, и редко иная партия откатывалась поюжнее, иная забирала к северу.

Об уходе людей с западносмоленских земель стало известно в Коржиках, едва только уход начался. Позже довелось увидать беженцев уже из самого Смоленска, услышать о пережитых ими немецких бомбежках в пути. Все понимали, что над Коржиками беженская судьба нависает ниже и ниже. Но каждый в уме своем и в пересудах с односелами еще называл беженцев — «они», пока не пришла минута переиначить «они» на «мы».

2

Семье Веригиных выпало на долю разделить участь многих своих земляков.

Первым принес новость в дом Антон. Он вбежал в избу, позвал:

— Мамань!

Изба была пуста. Он кинулся на двор. Мавра чистила коровник. Антон с бега выпалил:

— Дядя Прокоп сказать велел: Чернавку завтра в стадо не выгоняй. Колхоз поутру сымается.