Костер

Причина была ему не совсем ясна, но, впрочем, только в первый момент. Разговор в кабинете директора носил тот особенный, знакомый Пастухову характер, когда театральные люди не желают сказать всю правду сразу, чтобы не портить отношения с автором. Отведенный на потолочный карниз задумчивый взгляд, вдруг очень деловая фраза, вдруг шутка, смех и потом опять серьезность — вот нежная пастель, раскрашивающая беседу, после которой почтенный комедиограф, выйдя из театра, останавливается посредине улицы и спрашивает себя: «Что, собственно, мне там сказали?..»

— Нет, нет, пьеса твердо остается в плане театра! — сказал художественный руководитель таким убежденным тоном, каким говорится: «Сохрани вас бог подумать что-нибудь другое!» При этом он, сморщив над переносицей шишку, гипнотизирующе посмотрел по очереди в глаза директору, его заместителю, режиссеру и заведующему литературной частью.

Все четверо подтвердили его убеждение разнообразными кивками, — кто быстро и горячо, кто плавно и ласково, кто с восторгом.

— Короче говоря, вы хотите пустить пьесу в засол, — сказал Пастухов нарочно грубоватым голосом.

— Вы думаете — замариновать? — довольно весело спросил заместитель директора.

— Что идет в засол, то не маринуется, — улыбнулся художественный руководитель, и на секунду все очень оживились.

— Бросьте эти штучки, — строго сказал Пастухов. — Мы знаем друг друга не первый год, и я хочу получить прямой ответ: что значит — прекращены репетиции?

— Но, Александр Владимирович, за все наше знакомство никогда не было таких обстоятельств! — воскликнул режиссер.

— Форс-мажор, настоящий форс-мажор! — тихо выговорил заведующий литературной частью. Его белые ручки и головка сонливо выглядывали из маленького аккуратного пиджачка.

Пастухов повернулся к нему, сказал запросто, по-домашнему:

— Ты мне, завлитчастыо Боренька, французские пиявки не ставь. Форс-мажор! Говорил ты или нет, что это — лучшая комедия из всех, которые я написал за тридцать лет?

— А разве я отказываюсь? — как будто очнулся завлитчастыо. — Вот пусть все скажут. Я своих мнений никогда не меняю. Одна из лучших. Превосходная комедия! Но…

— Не в том дело, что она — лучшая ваша комедия, — сказал директор, не дослушав, — а в том дело, что она — комедия.

— В данном случае — к несчастью, — поддержал художественный руководитель.

— Дни-то пришли какие! — опять воскликнул режиссер.

— О чем же я говорю? — сказал завлитчастью, робко высовываясь из своего пиджачка. — Если бы ты сейчас написал что-нибудь… что находилось бы… перекликалось… отвечало нашим…

Пастухов вспылил. Поднявшись, он оперся раздвинутыми пальцами об стол.

— Я написал. Понимаешь? А мне опять говорят: если бы написал! Напиши ты, литчасть!

— Кто же из нас драматург? — немного смелее сказал завлитчастью.

— Речь идет о написанном, — продолжал, не слушая, Пастухов, — о том, что пьеса театром принята и что вы ее хотите сейчас зарезать.

— Александр Владимирович! — умоляюще сказал режиссер.

— Сто театров сделали заявку на пьесу. Где же она не прошла? В Москве. В театре, со сцены которого мои вещи не сходили годами. Что это значит? Все сто постановок, а может — больше, летят к чертям!

— Зачем же так истолковывать! — опять взмолился режиссер. — Мы отодвигаем работу на некоторое время, перед лицом факта, который…

— Вы, мой друг, отодвигаете заодно с работой меня. Вот что вы делаете. Это факт.

— Единственный факт сегодня — война, — сказал директор и начал перекладывать на столе красиво подшитые рукописи.

Пастухов оттолкнулся от стола, слегка отряхнул пальцы. То, что он сказал, прозвучало печально-торжественно:

— Я пережил, товарищи, три войны. Кто из вас помнит хотя бы одну, знает, что фронт войны воздвигается тылом. Наша помощь войне — в бодрости, которой мы зарядим в театре зрителя. Сцена должна дышать радостью, весельем. (Он медленно развел руки в знак того что — увы! — слова излишни и надо ставить точку.) Поэтому вы гоните меня с моей комедией вон из театра.

Его подбородок из двойного превратился в тройной и завесил узел галстука. Он сделал едва приметный поворот своего тучноватого стана, намекая, что готов уйти.

Все встали, расстроенные его обидой и. сами обиженные. Художественный руководитель подошел к нему, переполненный участием, и произнес решительно и в то же время интимно:

— Ты глубоко прав, Александр Владимирович. Как никогда, в этот час сцена должна внушать зрителю бодрость. Но бодрость — не только смех или веселье. Бодрость — это гнев, это героическое чувство, это смелый зов на подвиг. В такой час…

Он поборол невольное пресечение голоса и поглядел на своих коллег. Они тотчас согласились: он говорил сильно. Тогда он взял Пастухова за локти и, с каждой фразой крепко потягивая его руки книзу, стал продолжать: