Кости холмов

Закончив беседу с Джучи, Хачиун повернулся к монаху. Полководец явно не находил нужных слов, чтобы начать разговор. Хачиун знал не хуже других, что подстроить нападение на монаха мог лишь Чагатай, но так же хорошо понимал, что это недоказуемо. Чагатай горделиво расхаживал по лагерю, и многие воины смотрели на юношу, выражая ему поддержку и одобрение. В отмщении эти люди не видели ничего дурного, и Хачиун догадывался, что думает об этом происшествии Чингис. Хан не стал бы считаться с мнением других, а если бы такое случилось, то не лишился бы сна и покоя. Лагерь – это суровый мир, и Хачиун думал, как бы объяснить это монаху получше.

– Кокэчу говорит, что через несколько недель начнешь ходить, – наконец сказал Хачиун.

– Со мной все будет в порядке, генерал. Наше тело – это животное. На мне все заживет как на собаке, – пожал плечами Яо Шу.

– Мне ничего не известно о тех людях, которые напали на тебя, – солгал Хачиун. Яо Шу машинально перевел взгляд на тех троих, что лежали рядом. – Драки в лагере случаются постоянно, – добавил Хачиун, разведя руками.

Яо Шу смотрел на него спокойно, лишь удивляясь тому, что брат хана, похоже, чувствует себя виноватым. Ведь он не принимал в этом никакого участия и мог ли отвечать за Чагатая? Вряд ли. И более того, если бы не появление Хачиуна, монаха могли бы покалечить куда серьезнее. Нападавшие разбежались по своим юртам, унеся с собой раненых. Яо Шу почти не сомневался, что Хачиун мог бы назвать всех их поименно, если бы захотел, и, возможно, даже упомянул бы их родню. Но какое это имело значение? Монголы свято чтили законы мести, а Яо Шу не держал зла на юных глупцов, действующих по указке. Однако монах все же принес себе клятву преподать Чагатаю новый урок, когда придет время.

Монаху было досадно, что его убеждения отошли на второй план, уступив место столь низменному желанию, но он не мог ничего с этим поделать и с нетерпением ждал, когда представится случай. Яо Шу почти не общался с людьми Чагатая, но и они поправлялись, и в скором времени Джучи должен был остаться единственным соседом монаха по больничной юрте. Возможно, в лице Чагатая Яо Шу нажил себе врага, но он видел поединок с тигром. И, глядя на огромную полосатую шкуру на постели Джучи, монах не сомневался, что приобрел еще и союзника. Яо Шу казалось, что тангутская принцесса тоже обрадуется, когда узнает об этом.

Снаружи раздался голос Чингиса, и Хачиун машинально поднялся с постели. Вошел хан, и все сразу заметили, что его лицо сильно опухло и раскраснелось, левый глаз едва открывался.

Оглядевшись по сторонам, хан поприветствовал кивком Яо Шу и обратился к брату. На Джучи хан не обратил никакого внимания, словно того и вовсе не существовало.

– Где Кокэчу, брат? Зуб надо рвать.

Шаман вышел на слова хана, принеся с собой странный запах, от которого Яо Шу скривил нос. Тощего чародея и кудесника монах невзлюбил. Он считал шамана знатоком в лечении переломов, но Кокэчу обходился с больными как с надоедливыми насекомыми и беззастенчиво заискивал перед ханом и его полководцами.

– Зуб, Кокэчу, – пожаловался Чингис. – Пора.

Крупные капли пота стекали по его лбу, и Яо Шу догадался, что хан испытывает острую боль, хотя привычку не показывать свои чувства он возвел в культ. Яо Шу иногда казалось, что эти монголы просто какие-то ненормальные. Боль – всего лишь часть жизни. Боль следовало принимать и стараться понять, но не подавлять и носить в себе.

– Конечно, мой великий хан, – ответил Кокэчу. – Я вырву его и дам еще травы, чтобы снять опухоль. Ложитесь на спину, господин, и откройте рот как можно шире.

Хан неохотно разлегся на последней свободной койке и запрокинул голову так далеко, что Яо Шу смог даже увидеть воспаленную плоть. Монах отметил при этом, что у монголов хорошие зубы. Коричневый обрубок четко выделялся в ряду белых зубов. Яо Шу склонялся к тому, что мясная диета этих людей была источником их силы и жестокости. Сам монах избегал употребления мясной пищи, полагая, что она причина хворей и дурного настроения. Правда, монголы как будто процветали, питаясь только мясом и молоком.

Кокэчу развернул кожаный сверток, в котором хранились маленькие кузнечные щипцы и набор тонких ножей. Чингис покосился на инструменты, но, заметив, что монах наблюдает за ним, взял себя в руки и принял бесстрастное выражение лица, впечатлив монаха своим спокойствием. Хан, видимо, решил расценивать предстоящую пытку как суровое испытание, и Яо Шу оставалось гадать, сохранит ли хан хладнокровие до конца.

Кокэчу щелкнул щипцами и сделал глубокий вдох, чтобы успокоить дрожащие руки. Заглянув в открытый рот хана, шаман крепко сжал губы, не решаясь взяться за дело.

– Я постараюсь сделать все как можно быстрее, мой господин, но мне придется удалить корень.

– Делай, что надо, шаман. Удаляй, – резко ответил Чингис.

Хан, должно быть, испытывает страшную боль, раз так говорит, решил Яо Шу. Когда Кокэчу прикоснулся к больному зубу, Чингис крепко вцепился в края койки, но потом распластал руки на постели, как будто уснул.