Костя в школе. Класс 9-й

Маруся сначала смущалась, но потихоньку вошла в роль провинциальной кокетки – судя по всему, нет на свете таких вещей, которые она при желании не сделает хорошо. Ну а Вергилия была просто бесподобна – где она только набралась этих ужимок! Мне достались самые длинные монологи, но я быстро усвоил специфический слог Сквозник-Дмухановского и при необходимости легко импровизировал. Даня сопротивлялся, филонил, но после аудиенции у директора взялся за ум. Клещики тоже не заморачивались вызубриванием текста, но отменно играли неуклюжих идиотов. Они засовывали себе под толстовки подушки для имитации животов и постоянно их поглаживали. Я иногда забывался, любуясь их игрой, и выпадал из своего серьёзного образа. Никита, памятуя о нашем позоре в «Буратино», твёрдо решил выучить текст так, чтоб хоть в ночи разбуди – запросто пожалуется, что «пехотный капитан, бестия, штосы удивительно срезывает».

На одной из репетиций, когда Людмила Ивановна занималась с Никитой и Даней, я сидел в первом зрительском ряду и ко мне подсела Маруся.

– Ты теперь со мной вообще общаться не будешь? – вдруг выдала она.

Я, мягко говоря, обалдел.

– А зачем?

– Просто.

– Просто не получается.

– А я хотела посоветоваться, – будто не слыша меня, продолжила она. – Думаю подойти к директору и попросить подыскать мне замену.

– Почему? – дрогнул я, но не подал виду.

– Мне кажется, у меня не то что актёрского таланта, но даже способностей никаких. Только порчу спектакль.

– Да не, нормально. Талантливой Вергилии более чем достаточно.

– Да?

Мы сидели молча. Я листал сценарий, делая вид, что подучиваю.

– Ты только это, – каким-то чудом нашёлся я, – не вздумай сбежать перед премьерой.

– В смысле?

– Ну, я в твоё платье не влезу.

И мы рассмеялись.

Удивительное дело – совершенно родной человек сначала в одночасье стал чужим, а теперь остаётся чужим, не перестав быть родным. Голова кругом.

Вергилия, стоявшая у сцены рядом с Людмилой Ивановной, оглянулась на нас с умилением.

– Тихо, пожалуйста, – попросила Людмила Ивановна.

Я сидел как на иголках, не находя повода подняться. А Маруся смотрела на сцену и не уходила.

– А директор не говорил, с чего это он вдруг решил ставить спектакль именно с нашим классом? – спросила она. – В прошлый раз со всей школы актёров набрал.

– Нет, не говорил. Надо будет спросить, – сказал я как человек, который с директором на короткой ноге.

– Может, Даню хотел задействовать? – размышляла Маруся. – А то у него с учёбой опять как-то не складывается.

– Да? – удивился я. – Жаль.

За всеми последними событиями я, наверное, никого вокруг не замечал, что уж говорить о Даниных школьных успехах.

– Он уже вовсю тренируется, чтоб служить по контракту, – прошептала Маруся. – Вот и забил на учёбу.

– Не рановато?

– Ему 17 скоро. Но, возможно, директор пытается задержать его в мирной жизни.

– Не исключено, – согласился я.

– К тому же вы с Никиткой – его любимчики, – продолжала Маруся шёпотом, – ему приятно снова с вами поработать.

– Не выдумывай.

– Не выдумываю. Да и Клещики хороши. А мы с Матвеем тут лишние.

– Ну если тебе совсем не нравится, поговори с директором, чего мучиться.

Маруся промолчала, а лица её я не видел.

И тут кто-то плюхнулся в кресло с другой стороны от меня. Оборачиваюсь – директор, лёгок на помине.

– Здрасьте, – поздоровался я.

– Уф, успел, – радовался запыхавшийся директор. – Отпросился с совещания. Ну как тут, дело идёт?

– Идёт, – заверил я.

– Даниил справляется?

– Вполне.

– Из остальных никто сбежать не планирует?

Я обернулся к Марусе – она еле заметно покачала головой.

– Да нет, всем весело, – сказал я.

Людмила Ивановна, заметив директора, явно струхнула и, не дав доиграть предыдущую сцену, позвала нас:

– Костя, Маруся, Вергилия, открываем сцену 6. Никита, остаёшься на сцене.

Мне и открывать не надо было: это одна из любимых моих сцен – когда Хлестаков просит у городничего руки Марьи Антоновны. И я оставил сценарий на кресле.

– Ваше превосходительство! Не погубите! Не погубите! – бросился я к Никите, желая порадовать директора блистательной игрой.

– Что такое? – нахмурился Никита.

– Купцы, этакие ябеды, на меня вам жаловались. Враньё всё, враньё. И унтер-офицерша налгала вам, будто я её высек – она себя высекла. – При этом я показал на Людмилу Ивановну.

– Провались унтер-офицерша – мне не до неё! – крикнул Никита, тоже глядя на режиссёршу, получилось смешно.

– Не верьте им! Не верьте! – горячился я, чтоб не рассмеяться. – Это такие лгуны, что всем известно…

А дальше я не помнил, и Маруся вмешалась:

– Знаешь ли ты, какой чести удостаивает нас Иван Александрович! Он просит руки нашей дочери!

– Ты рехнулась, матушка? – с большим удовольствием набросился я на Марусю. – Не извольте гневаться, ваше превосходительство: она у меня немного с придурью.

(Как же мне нравилось это «она у меня» – я бы ещё тысячу раз сыграл сцену 6).

– Да я точно прошу руки, – уверял Никита и зачем-то протягивал мне руку. – Я влюблён. И от любви могу с ума свихнуть.

Я снова чуть не рассмеялся, но совладал с собой.

– Не могу верить. Недостоин, ей-богу. Недостоин.