Костяные часы

– Об этом по «Радио Кент» сообщили. Ну, о тройном убийстве. В деревне Айвейд.

– Да я совсем не об этом! – Брубек прикусывает губу. – Твой брат тоже здесь?

– Джеко? Нет, конечно. Что ему тут делать?

Прибегает Саба, облаивает Брубека, а он смятенно молчит, как человек, принесший ужасную весть.

– Джеко пропал.

У меня голова идет кругом.

– Заткнись! – велит Брубек Сабе, и та умолкает.

– Когда? – еле слышно спрашиваю я.

– В ночь с субботы на воскресенье.

– Джеко? – Наверное, мне послышалось. – Пропал? Но… Как пропал? Ведь паб запирают на ночь.

– Полиция с утра пораньше заявилась в школу, и мистер Никсон пришел прямо на экзамен и спросил, не знает ли кто, где ты. Я чуть было не сказал. А потом… В общем, я здесь. Эй, Сайкс? Ты меня слышишь?

Меня охватывает противное зыбкое ощущение, как в лифте, когда кажется, что пол вот-вот уйдет из-под ног.

– Слышу. Но я не видела Джеко с субботнего утра…

– Я-то знаю, а полицейские – нет. Они решили, что вы с Джеко сговорились и сбежали вместе.

– Но это же бред, Брубек… ты же знаешь, что бред!

– Да, знаю! Но лучше, если ты им это скажешь, иначе они так и не начнут искать Джеко по-настоящему.

Мне мерещатся то лондонские поезда, то полицейские водолазы, обшаривающие дно Темзы, то убийца среди зеленых изгородей.

– Но Джеко даже не знает, где я! – Меня трясет, и небо заваливается набок, и голова раскалывается от боли. – Он странный мальчик и… и… и…

– Слушай… – Брубек подхватывает меня, поддерживает мне голову ладонью, будто собирается поцеловать, только, конечно же, не лезет ко мне с поцелуями. – Послушай, Холли, бери свои пожитки. Поедем в Грейвзенд. На моем велосипеде, а потом на поезде. Я тебе помогу. Обещаю. Давай, поехали. Прямо сейчас.

Смирны горькой запах благой… 1991

13 декабря

– Гулче, тенора! – велит хормейстер. – Напрягаем диафрагмы – и ходуном, ходуном, ну же! Дисканты, не нажимайте так на «с-с-с» – вы все-таки не труппа Голлумов. И приглушите «ц». Эдриен Би – раз уж ты берешь верхнее до в «Уймитесь, печальные токи», значит сможешь взять его и здесь. Еще раз, проникновенно. И раз, и два, и…

Шестнадцать хористов Королевского колледжа, с безжалостно обкорнанными патлами, ушастых, как летучие мыши, и четырнадцать стипендиатов хора выдыхают в унисон:

Та, что прекрасна и светла,
Velut maris stella

…[15]

Бриттенов «Гимн Деве» взмывает ввысь, гоняется за хвостом своего эха под великолепными сводами, а потом пикирует вниз, взрываясь над сидящими в часовне редкими зимними туристами и студентами в промокших куртках и пальто. По-моему, у Бриттена есть и удачные, и неудачные произведения: иногда он наводит скуку, а иногда этот старый педик, раздухарившись, привязывает трепетную душу слушателя к мачте, дабы исхлестать ее феерическим величием…

Та, что как ясный день мила,
Parens et puella

…[16]

Бывает, я лениво раздумываю о музыке, которую хотел бы услышать на смертном одре, в окружении очаровательных сиделок, и не могу представить ничего более восторженного, чем «Гимн Деве», однако боюсь, что, когда наступит великое мгновение, диджей Бессознательное отправит меня в путь под звуки «Gimme! Gimme! Gimme! (A Man after Midnight)»[17] и мне впервые не удастся сменить пластинку. Мир, умолкни, ибо один из самых великолепных музыкальных оргазмов наступает на слове «молю»:

Молю Тебя, меня призри,
Дева, пред Сыном заступи…

Волосы на затылке шевелятся, будто от дуновения. От вздоха той, что сидит через проход от меня. Хотя только что ее там не было… Глаза закрыты, чтобы лучше впитывать музыку, а я впитываю ее. Ей около сорока… ванильные волосы, сливочная кожа, губы – как божоле, а скулы такие острые, что можно обрезаться. Стройная фигура, темно-синее пальто. Кто она? Русская оперная дива-диссидентка, ожидающая своего куратора? Тут, в Кембридже, и не такое возможно. Но внешность у нее на редкость впечатляющая, высший класс…

Tam pia

[18],Прости меня, прими меня…
Мария.