Костры амбиций

И тут же сам заметил, что заговорил интимным баритоном, которым пользовался, когда затевал ту игру, что стара как мир.

— Не говорите глупостей! — решительно возразила Кейт ди Дуччи. — Если бы вы не пришли, я бы очень, очень обиделась. Пойдемте-ка, я вас кое с кем познакомлю.

Шерман с беспокойством отметил, что она повела их к живописной группе разговаривающих, где доминировала высокая барственная фигура Наннели Войда, романиста, который был и у Бэвердейджей. «Ходячая рентгенограмма» и двое мужчин в синих костюмах, белых рубашках и синих галстуках лучились светскими улыбками, глядя в рот великому писателю. Кейт ди Дуччи представила вновь прибывших, затем увела Джуди из прихожей в салон.

Шерман затаил дыхание, приготовясь к афронту или, в лучшем случае, к остракизму. Но нет, все четверо расточали щедрые улыбки.

— А, Мак-Кой, — произнес Наннели Войд, — должен вам сказать, я не раз, не раз за последние несколько дней о вас думал. Добро пожаловать в легион отверженных… Ведь вас уже изрядно потрепали плодовые мушки.

— Плодовые мушки?

— Пресса. Меня, знаете ли, забавляет покаянный пыл этих… насекомых. «Не слишком ли мы агрессивны, не слишком ли бессердечны, жестоки?» — словно пресса — это прожорливый зверь, тигр какой-то. По-моему, им нравится, чтобы их считали кровожадными. Я это называю похвальбой в форме нежного самопорицания. Какой там зверь — насекомые. Всего лишь плодовые мушки. Летят на запах, отмахнешься — не укусят, разлетятся, попрячутся, а стоит отвернуться, они опять тут как тут. Плодовые мушки. Но вам-то, я полагаю, этого объяснять не надо.

Несмотря на то что великий литератус использовал его несчастье явно лишь как постамент, чтобы на нем воздвигнуть энтомологическую метафору, которая имела довольно-таки лежалый вид, Шерман был ему благодарен. В некотором смысле Войд действительно его собрат-легионер, товарищ по несчастью. Помнилось (хотя Шерман никогда не уделял особого внимания окололитературным сплетням), Войда в свое время заклеймили как гомосексуалиста или бисексуала. По этому поводу стоял довольно большой шум в прессе… До чего несправедливо! Как смеют эти… насекомые приставать к человеку, который, может быть, и ломака, зато способен на такое великодушие, так сочувствует невзгодам других? Ну и что, если он… голубой? Откуда-то само подвернулось словечко «голубой»; раньше Шерман пользовался другим термином. (Вот уж действительно: либерал — это консерватор, который побывал за решеткой.)

Зарядившись от своего нового собрата смелостью, Шерман рассказал о том, как женщина с лошадиным лицом совала ему в нос микрофон, когда они с Кэмпбелл вышли из дома, и как он от нее отмахнулся — просто чтобы в лицо не лезла, а теперь она подала на него в суд! Плачет, скулит, жалуется — и требует с него 500000 долларов!

Все в их группке, включая самого Войда, смотрели ему в рот, сияя светскими улыбками.

— Шерман! Шерман! Черт побери! — Звучный голос… Шерман обернулся… К нему шел молодой человек огромных габаритов… Бобби Шэфлетт… Оторвавшись от другой такой же декоративной группы, он направился к нему с простодушной крестьянской улыбкой во всю физиономию. Протянул руку, Шерман пожал ее, и Провинциальный Самородок пропел:

— Ну и делов вы наворотили с тех пор, как мы последний раз виделись! Ну и наворотили, сто чертей в дышло!

Что на это сказать, Шерман не имел понятия. Как выяснилось, говорить ему ничего было и не нужно.

— Меня самого, кстати, в прошлом году арестовывали в Монреале, — сказал очень довольный собой Золотой Пастушок. — Слыхали небось?

— Гм… нет. Не слыхал.

— Не слыхали?

— Нет… Господи, но… вас-то за что?

— ПИСАЛ НА ДЕРЕВЦЕ! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! Они там на уши становятся, если у них в Монреале в полночь пописать на деревце, особенно если у самых дверей отеля! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!

Шерман ошеломленно уставился на его радостную физиономию.

— Швырнули меня в кутузку! Появление в непристойном виде! ПИСАЛ НА ДЕРЕВЦЕ! Ха-ха-ха-ха-ха-xa-xa-xal — Затем чуть спокойнее:

— Вы знаете, до этого мне за решетку попадать не приходилось. А как вам за решеткой показалось?

— Так себе, — отозвался Шерман.

— Очень вас понимаю, — сказал Шефлетт, — но и страшного нет ничего. Я очень наслышан, что там с нашим братом делают другие заключенные? — Это он произнес с вопросительной интонацией. Шерман кивнул. — А хотите знать, что они делали со мной?

— Что?

— Кормили яблоками.

— Яблоками?

— Истинный факт. Нам когда в первый раз принесли еду, она была такая скверная, что я не мог есть, — а поесть-то я люблю. Смог съесть только яблоко, которое полагалось вроде как на третье. И знаете что? Про то, что я съел только яблоко, сразу пошла молва, и все стали слать мне свои яблоки — все арестанты, по всей тюрьме. Передавали по цепочке, из рук в руки, из камеры в камеру. Когда пришло время выходить на волю, я по самую макушку был завален яблоками! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!