Костры на башнях

— Ваш муж — настоящий мужчина, — заговорил ненец вновь, и новой тревогой повеяло от его слов и мягкого голоса. — Теперь вижу — вы любите своего мужа по-настоящему. Преданы ему и готовы ему помочь, постоять за него, чего бы это вам ни стоило. Я правильно вас понял?

Таня онемела, ее точно столбняк хватил. Неужто фрицы все-таки взяли Сашу в плен?

— Так вы готовы ему помочь? — впился он в нее глазами.

— Как? — Она отряхнулась от оцепенения. — Он — на фронте. Зачем ему моя помощь?..

— Он не на фронте, — нахмурился немец; теперь он не казался холеным. — Я уже говорил вам, он арестован, В плену. Только не у нас. Его арестовали русские.

— Ложь! Вы все лжете! Вы меня за дурочку принимаете. Ни одному вашему слову не верю! Не верю!

— Успокойтесь, — сказал он. — Не надо кричать. Возьмите себя в руки. И послушайте меня внимательно. Ваш муж вовсе не Прохоров. Да-да! Пейте воду. И слушайте меня внимательно. Он — германский гражданин. Горный инженер. Долго работал в России. На Урале, Кавказе. Кто-то выдал его, он арестован. Но мы ему поможем. Мы надеемся и на вашу помощь.

— Ложь, ложь…

— Успокойтесь, надо понять свое положение, — строго предупредил он. — Советую вам вести себя благоразумно. Вы знаете, что с вами будет, если вы теперь окажетесь у большевиков? Вас будут пытать, отправлять на Север. Вас расстреляют. Да-да! Расстреляют!

— Ложь… ложь… — Таня уронила голову на грудь — она не верила немцу, но и не могла больше сопротивляться, словно потеряла надежду, лишилась чего-то главного, на что недавно могла опереться.

— Послушайте, Татьяна, — мягко произнес он. — Возьмите себя в руки. Я хочу помочь вам. Потом мы отправим вас в Германию.

— Вот оно что, — приподнялась она и злыми глазами уставилась на немца. — Шантаж!

— Нет, нет, — терпеливо доказывал он. — Не хотите уезжать в Германию — пожалуйста. Как вам будет угодно. Я хотел сказать, что мы возьмем на себя заботу о вас. Понимаете? Но вы тоже должны нам помочь. Разве вы не хотите освободить своего мужа?

— Ложь! — вскрикнула она. — Ни за что не поверю.

— Очень жаль, — искренне посочувствовал немец. — Вы так много хороших слов говорили о муже и не хотите ничего для него сделать, — добавил он устало.

— При чем тут вы?!

— Гут! — стиснул он зубы.

Их вывели на рассвете, поставили возле глухой кирпичной стены. Таня попыталась дрожащей рукой дотянуться до руки Маргариты Филипповны, полагая, что это придаст ей силы. Но не успела — после отрывистой команды раздались выстрелы.

Все упали. Упала и Таня. Однако упала почему-то на колени, боли не чувствовала, руки-ноги целые. Еще мгновение, и она сообразила, что в нее не стреляли. Низко склонясь над сырой землей и уткнувшись в ладони, она заплакала навзрыд.

— А меня? — вскрикнула она. — Почему меня оставили?

Ее подняли и повели.

Пришла она в себя на том самом стуле, на котором день за днем продуманно и ухищренно ее допрашивал холеный, благообразный на вид немец.

— Надеюсь, теперь вы все поняли? Убедил я вас? — начал он все заново, а у нее уже не было сил даже возразить.

Таня смотрела перед собой невидящими глазами, оглушенная и подавленная, и задавала себе один и тот же вопрос: «А меня? А меня?»

— Решайтесь! А то будет поздно, — сердито и настойчиво торопил немец. — У вас нет выбора, как вы не понимаете! Что вас сдерживает? Неужели не сознаете, в каком вы положении? Думайте! Решайте! Пока не поздно.

Она, опустив беспомощно голову, смотрела под ноги, ей чудилось, что пол мрачного помещения залит кровью. Она все продолжала про себя твердить: «А меня? А меня?»

Таню выпустили. Она нисколько этому не обрадовалась, да и не удивилась: была убеждена, что муки ее этим не закончились, ее так просто не оставят в покое, будут следить за ней и рано или поздно снова арестуют. Все, казалось, в ней омертвело.

Она очутилась на улице и не знала, куда идти, что делать. Остановилась, осмотрелась, постояла недолго у дерева, придерживаясь за шершавый ствол: не хватало воздуха, сжимало грудь, сердце колотилось неровно, часто замирало, будто в любую минуту готовое остановиться навсегда.

«Куда теперь? Господи! Лучше бы застрелили…»

Холодный воздух проник в легкие и опалил, точно хмелем, закачал из стороны в сторону, легкую, измученную.

«Нет, нет… Надо взять себя в руки!» Она снова осмотрелась, на сей раз осознанней, словно лишь теперь поняв, что нужно разобраться, прежде чем двигаться дальше, выяснить, где она и куда ей лучше всего держать путь. Справившись с собой, она пошла.

Кончились короткие зимние сумерки. За свинцовыми тучами, что низко налегли отяжелевшими животами на дома, не видно солнца, и все вокруг было неприветливо серым.