Костры партизанские. Книга 1

— Мужики, Клавонька, разные бывают. Который в жизни послабее, тот до нас самый настырный. А настоящий мужик гордость имеет. Если получил отказ, силком брать не будет. Взять моего Афоню. Сперва я его телком считала, ну и не допускала до себя. А когда убедилась, что человек он серьезный, что чувства его ко мне не шуточка, кликать, подманивать стала. Не идет паразит! Притворяется, будто не понимает!.. Что же я сделала? Расправила постель, да как заору на него: «И долго еще мне по два комплекта постельного белья стирать? Или не знаешь, что мыла нехватка?»… И пришел, как миленький пришел!

Нет, она, Клава, не сможет так…

Прервал молчание дед Евдоким:

— Вот оно, Витьша, как все обернулось. Таиться не буду, считаю твой грех тягчайшим. К тому говорю, что не привычен в прятки играть. Только иного генерала хоть до унтера разжалуй, он снова в генералы выйдет, природа свое возьмет.

— Не на вас, на себя обижаюсь, — начал Виктор с трудом, отдыхая после каждого слова, а закончил зло, даже с вызовом: — А медикаменты достану!

— Когда пойдем? — спросил Афоня.

— Хоть сейчас идите, — ответил Василий Иванович.

До самого Степанкова молчали, если не считать разговором замечание Афони:

— Потри щеку, белеть начинает.

В улочке Степанкова, когда стала видна комендатура, Афоня спросил:

— Как добывать будем? Или я для мебели?

— Первым делом в полицию заглянем, начальству покажемся. Потом я один явлюсь к Пузану, выменять на продукты попробую.

Пузан — личность в районе известная: начальник одного из госпиталей, а все по деревням рыскает, покупает, выменивает и просто отбирает продукты, чтобы сразу же отослать их в Германию. Похваляется:

«Я имею фюнф киндер: драй медхен унд два зонн… Мальчик!»

В полиции, оставив Афоню в комнате дежурного, Виктор смело подошел к двери кабинета самого Свитальского, удивился, что здесь нет привычного глазу телохранителя, и, постучав, скользнул в кабинет.

Вошел и прежде всего увидел не Свитальского, а чей-то розовый затылок, который, казалось, растекался в плечи, обтянутые простеньким серым пиджаком. Эти чьи-то плечи с розовым затылком, по краям которого вихрились седоватые волосы, похожие на клочья свалявшейся овечьей шерсти, были столь громоздки, что из-за них, как из-за надежного укрытия, выглянул пан Свитальский. Узнал Виктора, разгладил пальцами свисающие к подбородку усы и сказал с радушием хозяина, знающего, что все, сказанное им, будет принято только должным образом:

— Прошу, пан Капустинский, прошу до нашей компании. — И когда Виктор подошел к столу: — Вы не знакомы? Пан Горивода, лесничий.

— Мефодий Кириллович, — добавил Горивода. — Так сказать, имя и отчество у святых позаимствованы, но лично сам — каюсь! — во многом грешен.

У Гориводы бугристое лицо. И брови буграми, и кончик носа самостоятельным бугром, иссеченным синими жилками, и подбородок — все буграми. Между ними, двумя светлыми точками, глаза. Голубые до прозрачности. Позднее Виктор заметил, что именно глаза передавали собеседнику настроение их хозяина, смеялись или были строгими, вопрошающими. Еще привлекали внимание руки — большие, жилистые. Сейчас они недвижимо лежали, но чувствовалось, им ничего не стоит сокрушить подлокотники массивного кресла, на которых они сейчас покоились.

Разговор вертелся около того, что командование вермахта очень разумно поступает, сокращая фронт в канун рождественских морозов: отступая, выманивает русских в чистое поле.

В разгар этого разговора в кабинет ввалился телохранитель Свитальского, зло глянул на Виктора, тревожно — на своего хозяина и успокоился, когда тот милостиво разрешил:

— Давай все на стол, здесь чужих нет.

На столе появились четверть самогона, увесистый кусок сала и даже две куриные ножки. Телохранитель положил их не на середину стола, как все прочее, а перед паном Свитальским, давая понять гостям, что это не для них.

Как ни старался Виктор казаться беззаботным, подстроиться под тон застолья, это удавалось ему так плохо, что Горивода сказал, сверля Виктора бездонными голубыми глазами:

— Мы тут хиханьки да хаханьки, а у молодого человека кошки сердце рвут. Может, мне выйти, чтобы не мешать деловой беседе? — Он даже чуть оторвал плечи от спинки кресла.

— И не вздумайте, Мефодий Кириллович, кровно обидите, — запротестовал Виктор. — Жена заболела, а лекарств никаких, вот и… Сами понимаете, молодожены…

— А ты, Капустинский, на бабьи болячки не оглядывайся, они выдуманные! — загоготал Свитальский.

Горивода же спросил участливо:

— Чем болеет, не знаете?

— Жар сильный и кашель, — врал Виктор напропалую.

— Чаем с малинкой поили?

— Нет ее у нас… Понимаете, ничего нет. Она, я и хата. Все прочее для победы вермахта добровольно отдано.

— А как много и чего из лекарств надобно?

Голос подвел Гориводу, вопрос прозвучал так пристрастно, что даже Свитальский отложил в сторону необглоданную куриную ножку, уставился на Виктора.