«Гебитскоменданту оберсту фон Шикке.
Имею честь доложить, что операция в Нефедово проведена точно в срок и в соответствии с планом, утвержденным Вами: все мужское население в возрасте от 5 до 60 лет уничтожено, а женщины, представляющие ценность как рабочая сила, под конвоем отправлены в Смоленск.
Одновременно доношу, что сегодня ночью неизвестные злоумышленники подожгли амбар, где хранилось зерно, подготовленное к отправке в Германию. Большая часть зерна к употреблению в пищу не пригодна, и мною отдан приказ о восполнении ущерба за счет запасов местного населения.
Полицейские, охранявшие амбар, убиты ножом в спину.
Следствие ведется, виновные в поджоге амбара с зерном и в убийстве полицейских будут обязательно найдены и наказаны по всей строгости законов военного времени.
И на отдельном листке бумаги, в верхней части которого просматривались водяные знаки фамильного герба:
«В мои руки случайно попало чудесное боа: две черно-бурые лисицы, голова к голове!
При первой возможности привезу лично.
В конце октября, будто с целью разведки, несколько раз наведывался мороз; он подкрадывался, умело используя темноту ночи, а под утро, глянь, и покрыта земля ледяной корочкой, которая только к обеду и таяла. А в первых числах ноября за одну ночь мороз так густо замесил землю, что под ногами человека она казалась камнем. Да и машины не все — только очень тяжелые — оставляли на ней свой рубчатый след.
Как и положено, сразу за морозом веселым нескончаемым роем бесшумно нагрянули белые мухи и закружились над землей. И вот под плотным саваном уже скрыты и поля, где в этом году не сеяли озимых, и воронки от бомб и снарядов, и недавние пожарища; лишь кое-где торчит обуглившееся бревно, особо зловеще-черное на окружающей белизне.
В лесу нет обугленных бревен, здесь снег лег на ветки деревьев, как вата на праздничные елки. И кругом торжественная тишина, которую не осмеливаются нарушить ни зверь, ни птица: первоначально снег всегда настораживает, даже отпугивает. И от землянки, в которой разместились Каргин с товарищами, лишь одна тропка — к длинной поленнице, как стена, прикрывающей землянку от северного ветра.
Около черного огрызка трубы, изредка выбрасывающего в ночь быстро гаснущие искры, снега нет и земля не заледенела.
В землянке за обеденным столом, стоящим меж лежанок, устланных пихтовыми ветками, сидит Иван Каргин и что-то старательно пишет в тетрадке. Временами он подкручивает фитиль в лампе-молнии, которая то вдруг начинает стрелять огненными языками и расписываться черной копотью на собственном стекле, то затухать, казалось бы, без видимой причины.
— Вань, а дневалит сегодня Григорий, — будто между прочим говорит Павел.
Он сидит у железной печурки, приткнувшейся к противоположному от двери углу землянки, и изредка, чтобы не дать угаснуть огню, бросает на красные угли обрубок сучка, терпеливо ждет, пока по нему не замечутся шустрые язычки пламени, и лишь тогда прикрывает дверцу.
— Ну и дневалит, так что из того? — вскипает Юрка и даже приподнимается с лежанки; ему скучно, он тешит себя надеждой, что, может, хоть Павел затеет с ним спор.
— А то, что лампа без керосина обычно не горит, — поясняет Павел.
Юрка ловко соскальзывает с нар к столу, осторожно приподымает лампу, чуть встряхивает и почти кричит:
— Подъем, Гришуня!
Все бодрствуют, поэтому никто не цыкает на Юрку. Больше того: будить Григория, когда он в чем-то виноват, дело не простое, «настоящий цирк» — как однажды заметил Федор. Вот и сейчас Григорий будто не слышит зычного голоса Юрки, даже легонько похрапывает, прикрыв голову полой шинели.
Первое время, после такого же сравнительно безобидного вступления, кто-нибудь кричал: «Боевая тревога!», и лишь после этого Григория начинали тормошить, дергать за руки и за ноги. Но спящим он притворялся мастерски, и его, бывало, даже оставляли в покое, решив: «Черт с ним, пускай дрыхнет!» До тех пор оставляли в покое, пока однажды Федор, подпалив в костре веточку, не подошел к «спящему» Григорию и не сказал, будто спрашивая совета у товарищей: