Костры партизанские. Книга 2

Казалось, все продумал, однако разговор с Золотарем насторожил, вселил в сердце тревогу. Поэтому, наскоро перекусив, поспешил в подвал, где содержались арестованные. Грохая сапогами, прошел в камеру допросов, по его приказу оборудованную с месяц назад. Нарочно здесь ее расположил: чтобы все арестованные сразу же узнавали, что их ждет, если осмелятся запираться.

— Не мог, что ли, кровь хотя бы со стен смыть? Ишь, чуть не до потолка забрызганы, — проворчал Свитальский, усевшись за стол.

— А чего ее смывать, если сейчас за Мишку возьмусь? — буркнул Генка, но за тряпкой потянулся.

И тут Свитальского осенило, он встал, несколько раз прошелся по камере и молодо, звонко приказал:

— Стоп, Генка!.. Ничего этого не убирай, даже наоборот: тащи-ка сюда все, чем при допросах разговариваем!

— Я больше кулаками и сапогами обхожусь, — самодовольно осклабился Генка.

— Все тащи! Давай сюда и этого… Мышкина.

— Он велел кланяться…

— Все равно тащи! И положи у той стены. Чтобы любой, кто сюда войдет, прежде всего его увидел.

Скоро камера допросов выглядела так, как того хотел Свитальский: к стене напротив двери был прислонен труп Мышкина с оскалом окостеневшей гримасы боли, а на столе, заполнив его без остатка, лежали плети, щипцы и все прочее.

Свитальский осмотрел камеру еще раз и сказал:

— Я сейчас выйду, а ты доставь сюда того дурака. И пусть он хорошенько рассмотрит все это.

Вернулся Свитальский минут через тридцать. Мельком глянул на окровавленный труп Мышкина и сразу же метнулся к Долбоносову, положил руки ему на плечи и спросил с огромной заботой:

— Ну, как, Михайло? Не успел еще этот живодер, — кивок в сторону Генки, — заняться тобой?

От синяка у Долбоносова один глаз даже не открывался, из рассеченных и вспухших губ и сейчас сочилась кровь, но Свитальский словно не заметил этого и закончил с явным облегчением:

— Вот и слава богу. А я бегу сюда и все думаю: неужели опоздал?

Свитальский, придерживая Долбоносова за талию, подвел его не к массивной табуретке, намертво прикрепленной к полу, а к единственному стулу, усадил и, словно только сейчас заметив Генку, заорал:

— Пошел вон, скотина!

Генка, разумеется, не стал ждать, когда отрезок трубы, который схватил Свитальский, будет брошен в него, и выбежал из камеры.

Свитальский смочил в воде свой носовой платок и осторожно обмыл запекшуюся кровь около глаз и губ Долбоносова. Проделал все это с такой искренней заботой, что Долбоносов вдруг всхлипнул и доверчиво ткнулся лохматой головой в его плечо.

— Будет, Михайло, будет, — похлопал его по спине Свитальский. — В жизни, сам понимаешь, всякое случается… Давай лучше перекурим это дело, а? — И щедро раскрыл свой портсигар.

Они закурили, сидя — один на стуле, а другой — Свитальский — на табуретке, предназначенной исключительно для арестантов.

Нарушил молчание Свитальский, он заговорил по-прежнему доброжелательно:

— Ты, Михайло, не обижайся на то, что Генка с тобой так несправедливо обошелся: сам знаешь, мозгов у него не густо, а рвение к службе огромное. Вот и допустил оплошность, на тебя, друга моего, руку поднял.

— А я что?.. Как вы, пан начальник, прикажете, — закивал Долбоносов, глядя на окурок, который боялся и положить в пепельницу, как это сделал Свитальский, и бросить на пол.

— Вот и молодец! — улыбнулся Свитальский. — А знаешь, почему я приказал тебя арестовать? Да, да, я приказал посадить тебя в этот подвал. И знаешь, почему? Чтобы жизнь твою спасти!

— Господи, помилуй раба твоего, — перекрестился Долбоносов и со страхом взглянул на своего самого старшего начальника.

А тот продолжал, словно не заметил этого страха:

— Поверь, Михайло, чтобы спасти тебе жизнь, я приказал посадить тебя сюда. Я, брат Михайло, ценю верную службу, за верных мне людей и своей головы не пожалею!

Красиво и с большим душевным накалом говорил начальник полиции, и Долбоносов поверил ему, даже расчувствовался до слез и клятвенно заверил:

— Пан начальник, да ежели вам потребуется… Да я за вас… Всегда…

— Не надо, Михайло, слов, не надо, — даже поморщился от обиды Свитальский. — Или я тебя не знаю?

Вдруг посуровел, пытливо взглянул на Долбоносова.

— Постой, постой, Михайло, а ведь ты хорошую мыслишку мне подкинул… Замечательную мысль подсказал! Ну и голова у тебя!.. Если мы ее, эту мыслишку, в жизнь проведем… Но здесь без твоей помощи не обойтись.

Долбоносов поспешно встал и сказал, преданно глядя в глаза Свитальского:

— Что прикажете, пан начальник?

— Тут дело такого сорта, что приказывать никак нельзя, тут твое добровольное согласие надо.

— Вы приказывайте, а мы согласные. Как моего согласия может не быть, если вы того желаете?

В ответ Свитальский приложил палец к губам, предупреждая об особой осторожности, потом бесшумно, на носках, подкрался к двери камеры и рывком распахнул ее. Только убедившись, что никто не подслушивает, он вернулся к Долбоносову, почти насильно усадил его опять на стул и зашептал: