Косвенные улики

На Куприянова эти встречи производили тягостное впечатление. Расставался он с Никитиным в подавленном, беспокойном настроении и решал про себя, что теперь он никогда с ним не увидится, но каждый раз что-то тянуло его еще раз увидеть испуг в глазах бывшего товарища. В глазах того самого Никитина, который все детство и юность высокомерно управлял им, а иногда в зависимости от настроения и помыкал.

«По всему было видно, что он здорово боялся, — рассказывал мне Куприянов, — но я все равно ходил у его конторы и встречал его. В то время он имел для меня большое значение. В общем, так было всегда. А я для него ничего не значил. Раньше я боялся потерять его дружбу и пугался, если он нахмурится, а теперь он боялся потерять меня. Я иной раз нарочно сильно хмурый приходил».

Однажды Куприянов, слегка подвыпив, он тогда еще изредка выпивал, снова явился в гости к Никитину. Тот был один.

— Здорово, дружок! — с хмельным хитреньким добродушием сказал Куприянов и раскрыл руки для объятия. Он ожидал, что Никитин отпрянет, не станет с ним не только обниматься, но и разговаривать, он думал, что все радушие Никитина показное, только на людях, во избежание скандала на публике, но тот обнял его, проводил в комнату, усадил за стол, достал початую бутылку водки и закуску.

От неожиданности Куприянов даже протрезвел.

— А я ведь специально встречал тебя с работы. Знаешь ты это? Хотел посмотреть на тебя…

— Знаю, знаю, Коля, — улыбаясь, ответил Никитин. — Только ты, если чего нужно, заходи прямо сюда. Ты же знаешь, я для тебя все сделаю. Вот ведь ты думаешь, наверное, что это оттого, что я боюсь, думаешь, я по глазам вижу, а я так, по дружбе. Только по дружбе. А бояться мне нечего. Если по совести разобраться, то в ТОМ мы оба виноваты…

— Э-эй, постой, как же так оба?! Я никого не убивал, а ты говоришь, оба… Ты это брось…

— Убивал, не убивал… Может, и я тоже не убивал… А что, несчастный случай. С каждым может быть. Зато от танков мы драпали вместе.

Пришла Настя. Они сидели и добросовестно пытались вспоминать школу, фронт, пытались даже спеть некоторые фронтовые песни. А когда Настя выходила на кухню, оба молчали. Никитин курил и наблюдал за Куприяновым, а тот, уставившись в одну точку, напряженно думал. До сих пор ему и в голову не приходило, что он соучастник.

«Нет, это не может быть, — думал он. — Володька что-то крутит… Ладно, убежал, а куда там против танков с голыми руками… одному… Одному там нечего делать с голыми руками. Володька что-то крутит». Так он успокаивал себя.

Расстались они поздно. Прощались как друзья.

— Ты можешь всегда на меня рассчитывать, — повторил Никитин.

— А все-таки ты крутишь… Почему ты крутишь, Володька?

— Ты мой лучший друг, и мне нечего крутить. Я всю жизнь стараюсь не крутить, а с тобой и не собираюсь крутить.

— Нет, ты крутишь! Если б я был виноват, то есть если мы оба виноваты, то на кой черт я тебе нужен?

— Ты мой друг!

— А раньше я был твой друг?

— Ты всегда был моим лучшим другом.

— Ладно, посмотрим, какой я тебе друг.

На другой день он снова встретил Никитина у дверей треста.

— Ты насчет комнаты хотел похлопотать, не забыл?

— Не забыл, — ответил Никитин, будто Куприянов в свое время и не думал отказываться от комнаты. — Я сегодня звонил в исполком. Недели через две будет тебе комната.

«Я до сих пор не знаю, соврал он тогда или нет, — рассказывал Куприянов, — но через две недели мне выдали ордер на отдельную комнату».

— Еще у меня к тебе просьба, — ухмыльнулся Куприянов, — деньжат мне не подбросишь, а то не дотяну до получки.

— Конечно, дам. Что ж ты раньше молчал? — Он открыл бумажник. — Сколько тебе? Двести? Триста?

— Давай триста.

Никитин протянул ему две сотенные бумажки и четыре по двадцать пять. Заглянул в бумажник. Пусто. У Куприянова в тот день деньги были. Он всего неделю назад получил получку.

«Тогда я до конца понял, что если мы и виноваты оба, то его вина тяжелее. Он боялся меня и любым путем хотел заручиться моей поддержкой и молчанием. Что моя вина по сравнению с его? Так я думал тогда. И если дело раскроется, то ему будет хуже. Ему наказание будет строже. Так ему и надо. Тогда я начинал его ненавидеть, потому что он хотел купить меня. Он покупал мое молчание, хоть я и не собирался ни о чем рассказывать, и навязывал мне свою фальшивую, трусливую дружбу. И я начинал ненавидеть его, потому что он все еще имел для меня большое значение и мне нужна была его настоящая дружба».