Косыгин

«…предприятия, подлежавшие эвакуации, из прифронтовой полосы, продолжали выпуск продукции до возможного последнего момента. Демонтаж оборудования и погрузка его в вагоны часто велись под артиллерийским обстрелом и бомбежками врага. Большие трудности были связаны с демонтажом и транспортировкой крупногабаритного оборудования, требующего огромного количества вагонов и паровозов.

Одновременно надо было перевезти на восток миллионы людей, уезжавших со своими предприятиями, разместить их на новых местах, помочь устроиться. На узловых станциях железных дорог работали эвакуационные пункты. Они принимали и отправляли эшелоны с людьми, организовывали их питание и медицинское обслуживание. Цепь эвакопунктов протянулась на тысячи километров — от прифронтовых железнодорожных станций юга и запада страны до Восточной Сибири, Казахстана, Средней Азии».

Дополню эту выразительную картину собственными впечатлениями.

Иногда из самых глубин моей памяти всплывает одно детское воспоминание: размытое, нечеткое, как нерезкая фотография. И, как фотография, достоверное.

Мы эвакуируемся на Урал: мама, сестренка и я. Из открытой двери теплушки я вижу какие-то серые штабеля — мне кажется, что это снаряды. Страшно низко, едва не касаясь земли, летит самолет — он много-много раз потом прилетал в мои сны.

Однажды, когда мы перелистывали наш семейный альбом и на стол выскользнул снимок девчушки в матроске с большим белым бантом, моей сестренки Нели, не дожившей до трех лет, я спросил про эвакуацию. Мама, сложив на коленях наработавшиеся руки, долго молчала, словно всматривалась куда-то, и было понятно, как больно ей все это вспоминать.

Сталино, октябрь сорок первого года. Бомбежки, суматошные — в несколько часов — сборы.

— На подводах нас привезли к проходной металлургического завода. Там, на заводских путях, стояли груженые платформы, товарные вагоны. Было у нас с собой всего имущества два одеяла. Одно прибили к стенке, вторым укрывались.

Точнее было бы сказать так: вторым одеялом мама укрывала нас, сестренку и меня. Неля была очень терпеливой: не плакала даже голодной. Зато мой крик, говорила мама, навсегда остался у нее в ушах: «Хлеба, хлеба!»

На какой-то станции, когда вперед пропустили эшелоны с ранеными, она выменивала на последнюю одежонку картошины, их выносили в кастрюлях, укутанных платками, и отсчитывали по штукам, еще горяченькие, согревающие одним своим видом. Но картошки в тот раз мы не дождались. Мама принесла лепешки — их раздавал эвакуированным какой-то старик. Именно раздавал, а не продавал, не обменивал. На другом полустанке обещали долгую стоянку. Женщины, переговорив между собой, решили идти в село: вроде бы там по талонам давали хлеб. Маму отговаривали: она ждала третьего ребенка. Не уговорили. Пошла со всеми. А когда вернулись, эшелона не оказалось. Отправили раньше времени. Догоняли нас мамы на товарняке с углем.

По дорогам сорок первого года на восток шли тысячи таких эшелонов, как наш. Они увозили от войны, оккупации нашу индустрию. Последний эшелон из полуокруженного Сталино вез семьи рабочих металлургического завода, прокат, который казался мальчонке снарядами, промышленное оборудование — оно должно было как можно скорее стать новым заводом.

…14 ноября 1941 года Поскребышев, помощник Сталина, направил Мехлису и Косыгину письмо члена ВКП(б) с 1917 года Рыловникова-Рыльского. Оно было адресовано в ЦК ВКП(б) тов. Поскребышеву, но, может быть, прочел его и Сталин.

«Эвакуируя из гор. Сталино других, в конце всего из Донбасса эвакуирован и я в Новосибирск, но застрял в Сталинграде. Позвольте сказать по-большевистски прямо: я не видел такого беспорядка, хаоса и беспомощности за все годы революции. Народ произвольно движется на восток, буквально голодая, вынося невероятные страдания. И что плохо, так это неспособность властей на железной дороге и в городах организовать в широком масштабе питание и теплый кров для живых людей. Почему это так, я спрашиваю?

Какая злонамеренная, враждебная рука оставляет народ в пути на произвол судьбы? Знает ли обо всем этом ужасе и народном горе наш вождь и учитель тов. Сталин?»