– Нет. Она покончила с собой. Очевидно, сильная доза алкоголя, а потом – снотворное.
– Но почему? Почему? – печально вскрикнула Коки.
– Видимо, это объяснено в ее дневнике. Она безнадежно любила своего дизайнера, а он был не из тех, кто отговаривает от романа.
– Это я знаю!
– Натали считала, что Дэйв готов жениться на ней, как только она получит развод, и хотела его так отчаянно, что согласилась на условия своего мужа: никакой материальной поддержки и никакого участия в воспитании детей… Потом, в прошлый уикенд, ее осенило, что Дэвид никогда не женится на ней – да и ни на ком другом. Когда мы с Оддом Банзеном поднялись к ее дому в понедельник утром, а она отказалась нас видеть, она, верно, была не в себе от разочарования, угрызений совести и какого-то безнадежного ужаса.
– Я бы ослепла от ярости! – сказала Коки.
– Она и ослепла – достаточно, чтобы счесть, будто все можно поправить, убив Дэвида.
– Значит, это была Натали…
– Это была Натали… После всего она приехала домой, отпустила горничную и пережила двадцать четыре часа ада кромешного, прежде чем покончить с ним. Она пролежала мертвая с вечера четверга.
Над столом воцарилось долгое молчание.
Через некоторое время Квиллер добавил:
– Полиция нашла у нее в чулане платье персикового цвета. На шали недоставало бахромы.
Когда принесли меню, Коки сказала:
– Я не голодна. Пойдемте погуляем – и поговорим о чем-нибудь другом.
Они гуляли и разговаривали о Коко и новой кошке по имени Йю, или Фрейя.
– Надеюсь, вместе они будут счастливы, – сказала Коки.
– По-моему, мы все будем счастливы вместе. Я собираюсь поменять ее имя на Юм-Юм. Я должен поменять и ваше имя.
Девушка мечтательно взглянула на него.
– Понимаете, – растолковал Квиллер, – Коко не нравится, что я зову вас Коки. Это слишком напоминает его собственное имя.
– Так зовите меня просто Эл, – ответила Элкокови Райт тоскливо упавшим голосом, смиренно приподняв брови.
В понедельник новость о датском предприятии Гарри Нойтона появилась на первой странице «Дневного прибоя» за подписью Квиллера. В первом выпуске по типографской ошибке вместо слова «разнообразных» стояло «разноопасных», но ошибка эта была столь уместной в данном случае, что статья от нее только выиграла.
В тот же день на скромной церемонии в пресс-клубе Квиллеру преподнесли почетную пресс-карточку на имя его кота. Для удостоверения личности на ней было наклеено фото Коко – с расширенными глазами, настороженными ушами и ощетинившимися усами.
– Я снял его, – сказал Одд Банзен, – в ту ночь, в квартире Дэвида Лайка.
А Лодж Кендал заметил:
– Не подумайте, что мне так уж легко удалось уломать шефа полиции и заставить комиссара подписать эту карточку!
Когда Квиллер вернулся в тот вечер на «Виллу Веранда», то вошел в квартиру скрестив пальцы, чтоб не сглазить. Он принес Юм-Юм из лечебницы домой в полдень, и у кота с кошкой было несколько часов, чтобы обнюхаться, осторожно покружить вокруг друг дружки и достичь полного согласия.
В гостиной стояла тишина. В зеленом датском кресле сидела Юм-Юм, выглядевшая изящной и нежной. Ее мордочка смотрелась пикантным коричневым треугольником, а слегка раскосые глаза – огромными голубовато-фиолетовыми кругами. А на белой грудке, там, где шерстка разделялась на две стороны, был влажный вихор зализанного меха, более мягкий, чем ниже на шкурке.
Коко сидел на кофейном столике, большой и властный, с меховым воротником, густой гривой топорщившимся вокруг шеи.
– Ты, дьявол! – сказал Квиллер. – Ничего в тебе нет невротического, да никогда и не бывало! Ты все время знал, что делал.
Коко с ворчанием спрыгнул со столика и неторопливо прошелся, присоединяясь к Юм-Юм. Они сели бок о бок в одинаковых позах, словно на рисунке, завершающем книгу: оба хвоста выгнуты вправо, уши торчат, как короны, обе пары глаз с подчеркнутым безразличием игнорируют Квиллера. Затем Коко дважды ласково лизнул Юм-Юм в мордочку и, грациозно выгнув шею, склонил перед ней свою голову. Глаза его сузились, выражая высшую степень наслаждения, когда маленькая сиамочка поняла, что от нее требуется, и длинным розовым язычком принялась вылизывать ему уши.