Котел. Книга первая

— Не мною заведено.

Никандр Иванович сел на табуретку, покрашенную белилами. Окна загородили тополя. Чтобы посветлей было в кухне, все в ней покрасил белилами.

Заметил он: выдаются дни, когда на людей нападает какой-то стих; они раскидывают чувства и мысли на собственную долю, а заодно и на судьбу страны, потому что их от нее не отделить, как не отделить историю земли от истории солнца. Заметил он и другое: если человек не доволен личной судьбой, он ищет виноватых, и, как ни странно, среди родной семьи. В разговоре с ним Степанида не виноватила его, тем не менее он подумал сейчас, что она затаила свою к нему укоризну. Мать прямолинейней. Укорила тем, что будто он ее эксплуатирует. Верно, она не полностью взваливала на него вину, поскольку ежедневно  с о п р и к а с а е т с я  с общим через ожидание невестки из магазинов, да от этого ему не легче: все равно, подозревает он, мать еле сдерживается от обвинения, что он гробит остатки ее старости. Правильно, конечно, рассуждает: просветы нужны и даже в преклонном возрасте. Молодым этого не сознавал. Представлялось, коли они в годах, теперь им ничего не надо: могут носить какую угодно одежду, развлечения закончились для них, взаимные ласки тоже. Когда встречал нарядившихся в новое, красивое, глаженое стариков (они, по тогдашней мерке Никандра, начинались лет с тридцати), иначе и не судил о них, как презрительным выражением: «Вылупились…»

Видя их на танцах, на сеансах немого кино, в городском театре, сердился: «Не сидится ветоши дома». Случалось, что ненароком заставал  и х  в обнимку, а то и целующимися, совестил про себя: «Неужели не нацеловались? Пора бы закруглиться». Да-да, эти проявления в  с т а р и к а х  он относил к ненормальностям человеческой породы. Он думает по-другому давным-давно. Да чего там: все, кому не стукнуло сорок, для него молокососы. Потому он и не отменяет плана, совместно со Степанидой, о поездке на Инзер. Потому и воспринял как естественное заявление матери о  п р о с в е т а х. Отправить бы ее в сад. Подышит свежим воздухом. А сколько красоты! Отвезет в сад завтра же. Только вот… Завязано… Просто узлы вяжутся, попробуй развяжи. Что-нибудь другое придумает. Почти всю жизнь возле него. И всегда он у нее на первом месте, на свету и на согреве. Сама-то в тень себя. Сама-то в сыром сумраке. Недаром гаснет зрение и зябнет даже в июле.

— Никаша, слышь? Не задумывайся. Ну их, курорты. В сад на денек поеду. В саду теперича благодать.

— Мам, повремени маленько. Честь по чести сам отвезу.

— Дите, ли чё ли? Без тебя доберусь.

— В кузов не поднимешься: ступеньки высоко.

— Дак поручни.

— Поручни не по тебе.

— Подсадят.

— Повремени. Обещаю не затягивать.

— Ну вас всех… Просьба с маково зернышко, и жди.

Алюминиевым половником (это вдруг обидой взялось в сердце) он налил в тарелку супа. Суп казался пресным, хотя мать и приготовила его с кисляткой, за которой по его желанию Степанида вчера ездила на базар. Да еще накатила досада на себя: поговорить с женой поговорил, но не приласкал. Таится она, будто страсть полностью истребилась. Любил до сумасшествия. Так бы исчерпал за ночку-ноченьку. Неужели разлюбил? На фронт ушел — соблюдала себя, что соседи по Коммунальному, даже враждебно настроенные против ее строгости, и те ничего плохого не посмели сказать. Из сверловщиц перевелась на адскую работу — люковой коксовых печей. Благодаря этому, пожалуй, не дала загинуть ни детям, ни его матери и посылки ему присылала на фронт. Шутка ли по военному времени одной получать на сутки кило хлеба, по два дополнительных талона на сало — на каждый пятьдесят граммов, пол-литра молока, обязательных во время смены на огненных, сильно загазованных работах; да за то, что среди передовиков удерживалась, давали талоны на табак, на отрезы шелка и шерсти, на взрослую и детскую одежду, на обувку, на меха. Без чего можно обойтись, на продукты обменивала в деревнях. Зарплату, в пересчете на казенные и колхозные цены, огребала очень большую. Да и на рынке на ее ежемесячные деньги было бы можно купить мешка три картошки или буханок пятнадцать хлеба, но она почти все их отдавала на государственные займы и в пользу обороны. О великом чуде тылового самопожертвования редко кто заикнется сегодня: фронт да фронт. А он вот четыре года провел со смертью в обнимку, сотни товарищей перехоронил, а когда речь заходит о победе, не отделяет тыловую страду от фронтовой. Беззащитной травой были бы наши армии, прекратись хоть на день потоки оружия, боеприпасов и продовольствия из тыла. Там, где это случалось, коса смерти в момент выкашивала дивизии.

Приехал с победой, много ли было Стеше? Вроде бы тридцать два. А так изменилась за малый жизненный срок, что невольно к ней поохладел. Обычно не мог налюбоваться на ее зоревое тело. Друзья всегда восхищались: Стеша — кровь с молоком. Румянец не сходил со щек и после родов. Застал бледненькую, грудь усохла, сама исхудала. Матрена Савельевна, догадавшись о причине его пасмурного настроения, приступала к нему с уверениями: