Котелок спирта

– Родители Акулиной нарекли, – она прильнула к нему. – Ты, ведь, не оставишь меня, Петя?

– Нет!

Пётр нырнул и в зелёном сумраке разглядел огромную гранитную глыбу с плоской вершиной. Ткнув кулаком судаку в собачьи зубы и разогнав карасей с окунями, он стал лихорадочно чистить камень. К концу дня каменная плоскость покрылась янтарными икринками, размером с кулак, а вода стала белёсой от молок. Влюблённые застыли в сладком изнеможении над камнем, провалившись в глубокий сон. Очнувшись утром, Пётр обнаружил, что вся икра укрыта белой, пушистой ватой, а щучий хвост Акулины стал пёстрым от белоснежных ватных хлопьев. Под его взглядом Акулина открыла глаза и нежно к нему прильнула.

– Какая ты заботливая, – улыбнулся Пётр. – Деток укрыла.

– Ах! – в её глазах бился ужас.

– Что с тобой?

– Они погибли! – её сотрясали рыдания, и она едва могла говорить. – Я всё детство этой ватной болезнью промаялась. Значит, я так и не поправилась. Бедные наши детушки…

– Са-про-лег-ни-оз, – едва прочла по гадальным картам мудрёное слово знахарка, когда Пётр с Акулиной разыскали её избу на краю Архиповки. – На море, парень, вези её. В тёплые страны. Только тепло и морская вода её вылечат. Русалка она у тебя, и ноги ваши меня не обманут: рыбья болезнь у неё. Нормальные люди такой хворью не страдают.

И Пётр загубил свою душу, начав губить души других: он стал разбойником. Акулина стала сообщницей и приманкой. Они открыли постоялый двор на Владимирском тракте. Соблазнённые неземной красотой Акулины нижегородские и московские купцы совсем не торопились съезжать с постоялого двора и оставались ночевать, чтобы к утру оказаться с перерезанным горлом на дне Клязьмы. На их деньги, каждое лето Пётр возил свою Акулину в Ниццу и Ялту. Советская власть положила этому конец, и когда в 1932 году открылись «Торгсины», Пётр поволок туда ведёрный чугун золота и драгоценных камней в надежде купить на вырученные деньги домик в Крыму. В «Торгсине» его взяли в оборот два представителя ОГПУ. Узнав историю драгоценностей, справедливо рассудив, что Пётр с Акулиной задолго до революции уже вели классовую борьбу, гепеушники дали им направление в школу НКВД. Через год, поскрипывая новыми портупеями, Пётр и Акулина, получив лейтенантские петлицы, приступили к службе. Привычные к крови, они не чурались самой страшной работы: сделавшись палачами, быстро шагали по карьерной лестнице. Но служба не оставляла им времени на лечебные морские и солнечные ванны: ноги Акулины покрылись незаживающими язвами. Однажды она допрашивала какого-то плюгавого контрреволюционера-профессора с кафедры зоологии Московского университета. Его специализацией оказалась ихтиология, и профессор, благодаря профессиональной интуиции, вскоре понял, что перед ним полурыба. Акулина, доведённая своим недугом до отчаяния, вовсе и не думала отпираться: рассказала ему про свои болячки. Профессор, рассмотрев сквозь старенькое пенсне покрытые ватными хлопьями язвы, изрёк: « Сапролегния, сударыня. Микоз. Знахарка Ваша диагноз поставила верный, только уж больно дорогостоящее лечение Вам назначила. Зря с супругом Вашим столько душ загубили». Через несколько минут, убирая наган в кобуру, глядя на труп профессора, распластавшийся в луже крови на бетонном полу подвала, Акулина прокляла знахарку и быстро составила телеграфный запрос в Шую. Через неделю старуху-знахарку приволокли в подвал. С каменными лицами Пётр и Акулина, не сговариваясь, достали наганы и одновременно выстрелили ей в голову. Перед смертью профессор сказал Акулине, что морская вода вполне может быть заменена обычным раствором поваренной соли, даже огуречным рассолом. С того самого дня Акулина стала спать в бочке с малосольными огурцами, и болезнь, терзавшая её с детства, оставила после себя только бесплодие. В тридцать восьмом году супруги получили майорские звания, а в тридцать девятом коллеги по службе вывели их во двор Рождественского монастыря во Владимире и расстреляли у стены, как японских шпионов.