Котики и кошечки

Так вот. Когда собачья тоска брала за душу, я садился на трамвай и тащился через полгорода на Кондратьевский проспект. И долго-долго гулял по рядам, где щенки всех мастей, хочешь с родословной, хочешь – с честным словом – породистый, провожали меня взглядами, от которых сжималось сердце. Я зарекался, что вот-вот подзаработаю и возьму себе друга, о котором мечтал всю жизнь. Потерпи немного, друг, скоро я за тобой приду. Реальность была далека от мечты: купить щенка нечего было и думать. Меня бы выгнали из дома вместе со щенком. Если бы я вдруг сошел с ума и позволил себе… так что просто смотреть, не трогать – вот и все, что я мог себе позволить.

Однажды на пороге девяностых удалось мне немного подзаработать. Сто рублей – для меня было много. Хватит на месяц, а если чуть экономить – полтора, неголодной жизни. Настроение мое было приподнято. Душа просила праздника, а какой праздник бывает бесплатным? Только праздник для глаз. Я прикинул, что неплохо бы завернуть на Кондратьевский, чтобы поглазеть на щенячье счастье. Тем более не бывал там с год, наверное.

Громыхавший трамвай вздрогнул и со скрежетом распахнул дверцу. Я спрыгнул с подножки и не узнал знакомое место. Рынок одичал, как наша жизнь. От народа было не протолкнуться. Будто все разом хотели избавиться от зверей, как ненужной обузы. Торговля захлестнула площадь перед главным павильоном. Живность предлагали у края остановки. На покупателя кидались с невиданным жаром. Мне совали кроликов и шапки из них, крепкие ошейники и щенков «настоящих кавказцев» с глазами голодных сироток, озверевший петух с рваным гребешком был назван лучшим представителем породы, а хомячков, расплодившихся без меры, отдавали на вес, с банкой. Изобилие было, только праздником что-то не пахло. Зверье выглядело замученным, люди казались испуганными. Какой-то мужик с посеревшим лицом поднял за шкирку щенка, висевшего в его кулаке тряпицей, потряс, словно пустую батарейку, зло ругнулся и бросил неживое тельце в грязь. Никому до этой маленькой трагедии не было дела. Всем хватало своих. Под ногами чавкало и хлюпало. Над толпой витали незнакомые флюиды, в которых страх мешался с отчаянием и звериной безнадегой людей. Захотелось удрать отсюда, бежать без оглядки. И больше не возвращаться никогда.

Я стал пробираться к выходу, что было непросто, толпа не хотела отпускать, засасывая обратно в свое чрево. Толкаясь локтями и напирая, я кое-как пробился к берегу. У остановки торговый народ отступил. Вдалеке показался трамвай, оставалось совсем чуть-чуть, чтобы расстаться с Птичьим рынком навсегда. Или до лучших времен. Так я решил.

Не знаю почему, но я обернулся.

У края общего водоворота держался высокий худощавый мужчина, особо не выразительный. Было заметно, что на рынке он впервые, и все, что тут творится, ему омерзительно, и если бы не нужда – ни за что бы он здесь не появился. К ноге его жалась некрупная, ухоженная колли, тревожно поглядывала на хозяина, явно растерянная обилием запахов, шумов, визга и прочих необъяснимых для собаки явлений. На руках он держал плоскую корзину, в которой уместилось четыре рыжих комочка. Комочки сидели тихонько, как воспитанные дети.

Заглянув в корзину, я не мог отвести глаз. Один из братцев, чуть крупнее остальных, приткнувшись к плетеному ребру, ухватил мой взгляд. Был он чуть рыжее и пушистее остальной компании. При этом излучал отменное спокойствие и даже маленько зевнул. Когда пасть его после сладкого зевка захлопнулась, он заметил меня. Нельзя сказать, что глаза его были безумно красивыми. Обычные золотые глаза. Но внутри них вилось и теплело что-то такое неизъяснимо доброе и мудрое, отчего невозможно оторваться, как от жаркой печки в морозный день. Как ни глупо это звучит. Золотые глаза изучающе осмотрели меня, словно прощупывая нутро: годится ли человечек. В мозгу моем, слегка ошалевшем, отчетливо прозвучало: «Матвей». Откуда взялось имя, я понятия не имел, но принял его как должное. Самое правильное имя, и спорить не о чем. А дальше случилось то, в чем я не уверен до сих пор: меня наградили улыбкой. Как будто приглашая и соглашаясь на все, что будет потом.

Мужчина интерес мой заметил, но ничем не старался подогреть. Ему был глубоко противен сам акт торговли живым товаром. Я подошел сам. Спросил, сколько он хочет вот за этого, рыжего. Лицо мужчины скривилось мучительной судорогой, и он сказал, что отдаст за сто десять рублей. Я спросил:

– Почему так дорого?

– Его мать умерла при родах, это собака моей соседки, – ответил мужчина. – А колли моя, Инка, тут как раз ощенилась, ну и выкормила его вместе со своими.

Не умея торговаться, я бессильно и глупо повторил: «Что так дорого?»