Котовский

Не успела оглянуться Ольга Петровна, а он опять тут. Льстил, улыбался, лез со своими длинными и неумными рассуждениями. Ольга Петровна сердилась: и чего Григорий Иванович деликатничает? Гнал бы прочь этого фигляра и болтуна! А уж шоферу Сережке она непременно даст нагоняй, чтобы не привозил, кого вздумается, без разрешения.

Досадовала Ольга Петровна и на то, что даже в последний вечер перед отъездом Григорию Ивановичу подсунули мероприятие. Можно бы хоть на этот раз его не эксплуатировать!

Зайдер жужжал и жужжал, как назойливая муха. Непонятную неприязнь испытывала Ольга Петровна к этому человеку. Даже, пожалуй, отвращение. Она сама не могла еще разобраться. Отталкивающее впечатление производила на нее и эта грубая лесть, и эти ужимки: он умышленно играл в «блатного», щеголял словечками «ксива», «кнокать», «шамовка».

«Нехороший у него взгляд, — думала Ольга Петровна, — не верю я ни одному его слову. И чего ему надо? И самолюбия ни на грош. Он держится так, будто хочет чего-то добиться, о чем-то просить».

— Ольга Петровна! Благодетельница! — кривлялся Майорчик. — Я вижу, вы меня презираете. Еще бы! Что я — и что вы! Ольга Петровна! Дорогуша!

— Кажется, я просила вас уйти? Вы мне мешаете и страшно надоели.

— Вы наша в некотором роде мамаша! Я, не думайте, я не «нотный», вот она, вся моя душа на ладони! Запомните: я не негодяй, но я ничтожество, я ноль. А вы? Вы наша благодетельница, Ольга Петровна!

— Не люблю таких разговоров. Ради чего вы мне льстите?

— Вы слышали? Она меня спрашивает — ради чего! Не видать свободы!..

— Опять вы свои словечки!

— Позвольте. А кто хранит как зеницу ока знаменитость Молдавии, гордость революционного движения? Я говорю за легендарного Григория Ивановича… Это, знаете, заслуга перед историей человечества, это, как хотите, один — ноль в вашу пользу.

— Оставьте в покое историю и меня.

— Я знаю, вы раздражаетесь, потому что все треплют нервы комкору Котовскому. Что делать? Популярность! Вот, например, меня — меня никто не беспокоит! А тут, пожалуйте бриться, сегодня создавай орган Советской власти, завтра агитируй, выступай, гони речугу… Тяжелый случай!

Ольга Петровна не слушала, а он говорил, говорил, даже в каком-то возбуждении и что-то несвязное, так что она подумала, не выпил ли он или, скорее всего, не сделал ли укол: в блатном мире в большом ходу кокаин, пантопон и морфий…

Григорий Иванович не шел и не шел. Она поминутно поглядывала на часы. Она подумывала позвать шофера и распорядиться, чтобы он вывел этого субъекта.

Быстро темнеет на юге. Августовская ночь мерцает, синяя-синяя. Пахнет яблоками. Вот сверкнула, покатилась, черкнула по синему небосклону и погасла падающая звезда…

Почему стало так тихо? Оказывается, Зайдер ушел. Ушел как-то внезапно. Оглянулась — нет его, растаял в сумерках, как дурной сон.

Слышно, как шофер Сережа храпит в машине. У него это отличительное свойство — мгновенно засыпать и мгновенно просыпаться, в зависимости от обстановки.

6

Но вот Ольга Петровна услышала знакомые торопливые шаги.

— Наконец-то! Так задержали?

Котовский пришел хмурый, недовольный.

— До зарезу не хочется идти на эти проводы! Не могут, чтобы не закатить банкет!

— Может быть, принесем извинения?

— Неудобно, люди от всего сердца… традиция… Главное, хотя бы попросту пожали руку, попрощались — и все, а то ведь начнут выступать ораторы… Послушать их — говорят все правильно, а слушать невозможно.

Котовский не ошибся. Собрались поздно, около одиннадцати часов. Столы были накрыты, женщины разнарядились, мужчины были при галстуках. Все эти люди искренне любили и уважали Котовского, и сами были хорошие, дельные люди, и чувства, которые они старались выразить в речах, были настоящие, хорошие, искренние чувства. Но стоило одному из них встать, неловко задеть скатерть, чуть не опрокинуть стул и высоко поднять бокал с местным вином, как вдруг язык у него костенел, лицо становилось необычайно глупым, он начинал заикаться и из всех человеческих слов выбирать самые поношенные, самые бесчувственные: «Да позволено будет»… «Паче чаяния»… «В сей достопамятный день»…

Вечер определенно не клеился. Котовский сидел ссутулясь, серый, мрачный. Ему было жалко этих людей, занятых непривычным для них делом, а главное — неприятно, что все так неумеренно расхваливают его, с каждым новым оратором все больше поддавая жару, так что еще немного — и может оказаться, что один Котовский и всю революцию сделал и всех врагов истребил.

Наконец хорошенькая жена директора совхоза не выдержала:

— Товарищи! Второй час ночи, мы все ужасно любим Григория Ивановича, но давайте же ужинать!

Даже и на этом все испытания не кончились. Приехал старший бухгалтер Центрального управления военно-промышленного хозяйства, подсел тут же, среди пиршества, к Котовскому, развернул казенные папки и повел разговор на языке цифр, оправдываясь, что это срочно нужно. Уже и банкет кончился, все стали расходиться, а он все сидел и сидел, не отпуская Котовского.