Котовский. Книга 2. Эстафета жизни

Перестройка в стенах академии позволила говорить с деятелями академии о самых серьезных вещах. Фрунзе выступает на заседании Военной академии в годовщину смерти Ленина с блестящим докладом на тему «Ленин и Красная Армия». Он отмечает связь между военной деятельностью и деятельностью политической, говорит о глубоком проникновении в самое существо всех явлений, которое характерно для Ленина, и указывает, что Ленин был гениальнейшим стратегом и тактиком. Фрунзе напоминает положения, выдвинутые в статье «Лучше меньше, да лучше» и в ряде других произведений Ленина. Далее Фрунзе отмечает, что успехи Советского государства вызывают ярость в империалистических кругах, а это заставляет нас особенно насторожиться и все усилия направить на укрепление нашей военной мощи.

Все недюжинные способности Фрунзе отдавал одной идее. Он упорно бил, бил в одну точку. Непрерывно расширяя свои знания, кропотливо, как самый прилежный ученик, изучая военную науку, он в то же время выискивал новых и новых поборников своих взглядов. Это был поистине титанический труд. Он брал пример с Ленина, у которого каждая минута была на счету, учился у Маркса, который установил себе норму десятичасового рабочего дня для работы в Британском музее.

Однажды Михаилу Васильевичу понадобилось срочно посоветоваться по какому-то вопросу с Александром Ильичом Егоровым, членом комиссии по реорганизации армии, и он направился к нему на квартиру.

В комнатах звучал рояль, играла жена Александра Ильича, прекрасная пианистка.

Фрунзе был поражен. Он весь с головой ушел в работу, был ею захвачен, даже по дороге сюда был занят исключительно деловыми мыслями… и вдруг музыка! Это было так неожиданно, так странно, словно он попал в какой-то другой мир.

Фрунзе сразу узнал — Чайковский. Открывшая ему дверь хорошенькая девушка спрашивала о чем-то, а Фрунзе стоял в прихожей и безмолвствовал, весь превратившись в слух.

Девушка поняла. Она постаралась не мешать этому военному слушать музыку и тихо удалилась. А Михаил Васильевич машинально нащупал стул, сел здесь, около вешалки, и унесся вслед за трепетными аккордами, за мелодией, так и хватающей за душу.

Пианистка, видимо, любила этого композитора и безукоризненно передавала всю взволнованность Чайковского. Михаил Васильевич не шевелился, не двигался. Он весь отдался порыву, весь погрузился в прозрачный очистительный поток.

Чайковский рассказывал о том, как хочется человеку необычайной, какой никогда еще не бывало, очень счастливой жизни. Только бы вырваться из тесного мира насилия и произвола. И чтобы не было слез. Это будет, это настанет! Зачем черные тучи загораживают солнце? И как предугадать очертания грядущего золотого века, которого так неотступно жаждет человек?

Да, да. Разве не того же добивается Фрунзе? Разве не за эти же идеалы борются большевики? Оказывается, это вовсе не какой-то особенный мир музыка говорила о том же, о чем думал и чем жил Фрунзе!

Если бы музыка не захватила так врасплох, Фрунзе, может быть, и не поддался бы ее чарам. Но тут он капитулировал. Он полностью отдался наслаждению, и кто, как не Чайковский, мог так потрясти, растревожить, проникая в самую глубину чувств, к самому заветному в человеке!

Фрунзе подумалось, что он мог бы чаще делить досуг с Софьей Алексеевной, чаще бывать с детьми… Вот и музыка… Ведь можно бы и музыкой заниматься… Как же преотлично, интересно, разнообразно можно было жить, если бы не мешали недруги, если бы не злобные пасти ощерившихся орудий, направленных на нас из-за рубежа! И дети росли бы иначе, и достаток у людей был бы иной… Жить бы да радоваться… Сколько прекрасных вещей существует на свете, сколько необыкновенного, чудесного можно увидеть, узнать, испытать! И ведь будут же когда-нибудь жить так беспечально, так заполненно, так необыкновенно?!

Рояль захлебывался наплывающими, нарастающими звуками. Рояль плакал, кричал, протестовал, требовал. Рояль рассказывал о дерзаниях, о поисках. Это был крик души! Это был взрыв!

Бледный, потрясенный, Фрунзе сидел на стуле в прихожей и слушал.

Вот иссякло, ушло далекими грозовыми раскатами это исступление хроматических гамм, но не для того, чтобы сдаться. Маршевые четкие ноты говорили о настойчивости, о решимости не сдаваться.

Фрунзе сделал глубокий вдох. Стряхнул оцепенение. Выпрямился. Вот так. Держать себя в руках. Жизнь в борьбе. Он счастлив. Все ясно. Он выбрал такой путь, какой ему по вкусу. Шаг его тверд. Он берет от жизни все, потому что отдает жизни все.

В дверях показался Александр Ильич, такой славный, такой понятный и близкий, со своей светлой покоряющей улыбкой.

— Вы что же это не проходите, дорогой Михаил Васильевич?

3

И опять работа, и опять напряжение всех помыслов и сил.

Вот Фрунзе озабочен подготовкой командного состава во вневойсковом порядке. Он знает, как широко поставлена такая подготовка в Соединенных Штатах, во Франции. Знает, что в Японии сейчас обсуждается проект военизации средней и высшей школы.