Котовский. Книга 2. Эстафета жизни

В кухне столпотворение. Ставили на примус чайник, нарезали хлеб, затем Любаша ловко проскочила в прихожую и помчалась в ближайший магазин за печеньем, пирожными, колбасой и сыром.

Капитолина Ивановна извлекала тем временем из старомодного буфета с резными узорами, разноцветными стеклышками парадный, голубой, с золотой каемочкой, гостевой чайный сервиз, из которого пили чай еще на ее свадьбе.

— Вас-то как звать? Михаил Васильевич? Чайку с нами не откушаете? Какое варенье больше любите? Малиновое уважаете? Да я лучше всякого положу.

— Тесновато что-то у вас, — обозревал жилище Петя Соломинцев. — Две комнаты — и все?

— Нам не танцевать, — примирительно говорила Капитолина Ивановна. Раньше-то у нас три комнаты было, да куда нам? Одну соседней квартире отдали, вон и дверь кирпичом замуровали. И правильно, ничего особенного, нам хватает…

— Какое хватает! — великодушничал Петя Соломинцев, входя в роль квартирной комиссии. — Надо что-то придумать…

Капитолина Ивановна полностью завладела Михаилом Васильевичем, который ей с первого взгляда понравился. Она уже успела показать ему семейный альбом с портретами дедов, прадедов, тетушек еще невестами, тетушек уже замужем, скромненьких племянниц, дочерей и пучеглазых внуков голышом.

Вернулась запыхавшаяся Любаша со свертками, звякали тарелки на кухне, затем произошло торжественное представление гостям белобрысого, с румянцем во всю щеку, упитанного, весьма самостоятельного Вовы, вернувшегося с прогулки.

И тут все наперебой стали рассказывать о проделках Вовы, о словечках Вовы, о различных с ним случаях, с несомненностью доказывающих, что он чудо как хорош, что он — необыкновенный ребенок и что, конечно, будет из него толк.

Вова отрекомендовался, протягивая Фрунзе ручонку:

— Владимир Николаевич Орешников, сын собственных родителей.

Может быть, его этому научили, может быть, кто-нибудь в шутку сказал это при нем, но он всегда так говорил, если приходили незнакомые.

Фрунзе смеялся:

— Сколько же тебе лет, сын собственных родителей?

— Пять лет и пять месяцев! — с гордостью ответил Вова.

Тут разговор коснулся Котовского. Орешников и Фрунзе в два голоса начали восхищаться его энергией, его кипучей натурой, его талантами. Петя Соломинцев навострил уши: «Эге! Да этот Орешников, видать, незаурядная личность! С какими людьми знается!»

Чаепитие прошло великолепно. Фрунзе с удовольствием ел бутерброды и печенье, шутил, Петя Соломинцев рассказывал анекдоты, Лаврентий Павлович сначала ограничивался своим «гым-гум», а потом оживился и, поняв из разговора, что гость прибыл из Москвы, рассказал много интересного о московской старине: о том, что под Новодевичьим монастырем в былые времена были луга, где паслись государевы кони, а на Остоженом дворе заготовлялось в стогах сено, что славились в Москве трактир Тестова, егоровские блины и Сандуновские бани, что Кунцево — бывшее имение Нарышкиных, Архангельское Юсуповых, а Останкино — Шереметева… Лаврентий Павлович так и сыпал названиями, сообщил, сколько раз Москва выгорала, перечислял храмы, музеи, имена актеров, губернаторов… Фрунзе по удивленным лицам всех домашних понял, что они в первый раз в жизни слышат, во-первых, что Лаврентий Павлович может быть словоохотлив, во-вторых, что он, оказывается, когда-то жил в Москве, видимо, еще до женитьбы, и даже изучал ее историю.

Впрочем, за столом все говорили много и охотно. Любаша рассказала об университетских делах, Капитолина Ивановна — о том, как Любаша и Коленька ходили-ходили в кино да и поженились…

В двенадцатом часу сердечно распрощались, Петя сбегал узнать, на месте ли шофер, и они уехали.

— Молоденький-то так себе, — сказала очень довольная, сияющая Капитолина Ивановна, убирая со стола посуду.

— Пустозвон! Гым-гум.

— А вот который с бородкой — приятный человек. Это кто же он будет, Коленька? Твой сослуживец?

Орешников расхохотался:

— Да это же министр, мама, по-нынешнему, нарком. Это Фрунзе!

Капитолина Ивановна отмахнулась:

— А ну тебя, никогда серьезно с матерью не поговоришь, все шуточки да прибауточки. Любаша, кто же это он, Михайло-то Васильевич? Да вы что, ребятки! Вправду министр? Мать пресвятая богородица! Да что же вы меня не предупредили? Слышишь, Лаврентий Павлович? Министр!

— Гым-гум…

— А я-то его вареньем потчевала!

— Что ж, и министры варенье едят. Фрунзе — человек умный, а главное воспитанный, словом, интеллигентный. Так-то рассуждать: что особенного, что в гости пришел? Обыкновенная вежливость…

— И порядочность, гым-гум…

— Да, и порядочность. Мы знакомы, я у него и дома бывал. Теперь он приехал в Ленинград, знает, что я в Ленинграде, — хорошо получилось бы, если бы он пренебрег? Поважничал?

Но Орешников говорил это, убеждая себя, а в душе ликовал и восторгался: вот это человек!

Тут и Любаша и Лаврентий Павлович стали уверять, что они сразу поняли: человек этот необыкновенный, выдающийся человек.

И еще долго не ложились спать, беседовали, смеялись, припоминали, как все было, как Любаша сбегала в магазин, как убрали недоеденную манную кашу…

— А Вовка ему понравился.

— Еще бы!