Котовский. Книга 2. Эстафета жизни

— Но масштабы-то, масштабы несоизмеримы? Я к тому, что мы сидим, как ни в чем не бывало, разговариваем, и чаю вы предложили… А князь Оболенский… да разве можно было помыслить… Я к нему как-то обращался по поводу университетской библиотеки… Боже милостивый, какая помпа!

— При чем же тут Оболенский?

— Как при чем? Очень даже при чем! Когда Оболенский был харьковским губернатором, он задавал такого фасону! Принц! Да что там принц! Падишах! Фараон египетский! Надо, впрочем, признать, что внешность его импонировала. Порода!

Кирпичев был многословен. Это была уже старческая болтливость. Сейчас ему до смерти хотелось рассказать о князе Оболенском. Фрунзе понял, что это непредотвратимо, примирился, уселся поудобнее и принялся за чай, поглядывая то на рассказчика, то на стенные часы, висевшие над головой Кирпичева.

— Да, да, я вас слушаю. Так что же этот Оболенский?

— Я тогда вел уже кафедру. Речь идет о памятном девятьсот пятом. Время, как известно, было смятенное. В городе забастовки, в деревне бунты. Подъезжают, к примеру, мужики к одной тут помещичьей усадьбе. Я и помещика этого знавал — Красильников Петр Евграфович. Лошадьми славился. Вызывают барина: «Как, барин? Может, тихо-мирно, без скандала поделишься хлебом? У тебя много, у нас всего ничего». А барин — известно, барин. Сразу на дыбы: «Частная собственность священна! Частная собственность неприкосновенна! Кесарево кесарю!» Представляете? «Значит, не будет твоего согласия? Так надо понимать? Тогда вот что, барин. Попусту времени не трать, запрягай своих чистокровных — и с богом к чертовой матери, чтобы, не ровен час, не вышло хуже». Что помещику остается? Сел в тарантас — и к губернатору, жаловаться. Мужики тем временем замки посшибали: «Пользуйся, православные!» Кто сколько сдюжил, столько и на воз нагрузил. А ненавистную усадьбу с четырех концов подпалили. Пока мужики по деревням разъезжались, светило им зарево, будто путь указывало, чтобы не сбились.

Все это Кирпичев передавал в лицах, то вскакивая, то опять усаживаясь. Он размахивал руками, изображая то помещика, то бунтующих мужиков.

Фрунзе слушал уже с интересом и больше не поглядывал на часы.

— Да вы, оказывается, занятный! Что бы вам записать все это, так сказать, в назидание потомству?

— У меня и записано. Так разрешите продолжать?

— Прошу вас!

— Прошло несколько дней. И вот в деревни Харьковщины двинулось войско. Маршировали солдаты, скакали казачьи сотни. Было немало и полиции. Возглавлял это войско харьковский губернатор князь Оболенский, потомок князей Оболенских, служивших в свое время и дипломатами, и сенаторами, как изволите помнить. Его предки принимали участие в Куликовской битве, шутка сказать — в Куликовской битве! Его сородич был декабристом, сосланным на каторжные работы. Почетно? Не правда ли? Величественно? А этот бесславный отпрыск вымирающего рода шествовал во главе войска — куда? — усмирять мужиков! А? Характерное падение нравов? Какова деградация?

Кирпичев перевел дух и продолжал:

— Двух-трех расстреляли: речисты. Остальных — розгами, подряд, без разбору, стариков и детей, почтенных отцов семейств и захудалых свинопасов. Князь неизменно присутствовал при экзекуции. Он был любитель сильных ощущений. Приговаривал: «Это тебе тридцать плетей, мерзавец, чтобы не грабил. А еще тридцать — это уж от меня на память, дружище, не обессудь!» Такой шутник был! Словом, что называется, по когтям и зверя знать! Не все выдерживали, случалось, запарывали насмерть. Был в наших краях музыкант и песенник, такой разудалый хлопец Сашко Коваленко, — так наложил на себя руки от позора после порки. Чтобы особо позабавить его сиятельство, хватали девушек на селе, погано хихикая, волокли их к месту расправы, раскладывали, как полагается, на скамье и с особенным рвением полосовали и секли. Попалась в их руки Маруся, кареглазая, складная, сильная, как говорится, кровь с молоком и гордячка страшная, не подступись. Я знавал ее, мы на то село на летние месяцы отдыхать приезжали. Схватили Марусю казаки, приволокли, да как глянула она на них да повела бровью — стало казакам не по себе, жалость заговорила. Пристало ли такую красоту писаную губить? Да лучше самому согласиться, чтобы наказали плетьми, только бы пощадить Марусю. Прикрикнуло начальство, нечего делать, приступили к экзекуции. Только князь Оболенский живо заприметил, что замахиваются казаки свирепо, а бьют только для видимости, все норовят по краю скамейки удар нанести. Я вам не буду приводить точные слова князя, но смысл их был тот, что кого, мол, они щадят: изменников царя и отечества. Он-то по-другому выразился, совсем даже неприлично. Выхватил плетку у казака да и давай хлестать. По чему попало. Все даже отпрянули, хотя и зверье оголтелое, а страшно им было на князя смотреть.

Кирпичев замолчал. Видимо, он и по сей день остро переживал эти давние события.

— Ну вот и все, что я имел вам доложить, — прибавил он устало. — Это все факты, милостивый государь, тут ничего не выдумано.

— Забил насмерть девушку?