Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля

Мне на «вечеринке» повезло больше, чем Юре. Участников разделим! на танцующую часть и закусывающую. Я был зачислен во вторую. Смена длилась несколько часов, дубль за дублем. Юра танцевал, я закусывал. В перерыве проголодавшийся Коваль подошел к столу и потянул к себе тарелку с винегретом.

— Не трогайте реквизит!!! — завопила помреж. — Что ж такое! Третий дубль снимаем, а на столе уже нет ничего!

Помнится, я стащил для Юры огурец, что мало его утешило. Мне-то закусывать не только не запрещалось, а прямо полагалось согласно режиссерскому замыслу. Зато в танцевальной группе Юра имел абсолютный успех — а там на подбор были хорошенькие девушки, — и дни его между съемками были упоительными.

Не помню, снимался ли он еще когда-либо. Как-то видел я его в телепередаче «Спокойной ночи, малыши», где он до того был натужен и неестественен, что я еле досмотрел. Нет уж, не его это было дело. Вот Визбор — да, это актер природный, без никакой школы, если не считать институтских капустников, где он блистал не хуже Петра Фоменко, блистательнее которого не было и нет на свете никого.

Мы с Ковалем тоже малость поблистали в художественной самодеятельности, тоже в капустнике, правда, всего один раз. При Бнзборс-тос Ряшенцсвым институтская «капуста» была в цене, еще в какой, вся Москва сбегалась смотреть, их юмор был внятен и расходился в списках.

«Сегодня ты изменил группе —
завтра ты изменишь Родине!»

«Облить презреньем и поджечь!»

«Ночь полярная окрест,

К нам в ярангу вор залез.
Хорошо, что он залез
Не в родную МТС»
(куплет сознательного чукчи),

«Словно по сердцу ножом жизнь детей за рубежом!»

и так далее.

Пришла, однако, и наша очередь. Коваль, Валера Агриколянский и я к той поре уже были отравлены обэриутством и веселились за рамками смысла.

Д’Артаньян

Я иду со станции от девушки Констанции,

От девушки Констанцьи Бонасье!

Рошфор

Напрасно шел со станции от девушки Констанции,

Уж ей не принесешь ты монпансье! —

и тому подобное.

Причем мы имели наглость разыграть эту чушь на институтской сцене. Чем вызвали общее недоуменное хихиканье. Еще хорошо, что не освистали.

У этого юмора имеется своя интонация. Кроме Коваля ею владеют еще только Леша Мезинов да Миля Херсонский. Передать ее невозможно. Вот Миля подходит к Леше и хлопает его по плечу:

— Печорин! Отчего ты черен?

И ха-ха-ха! Весь юмор.

В небольших шедеврах Коваля, особенно в авторском исполнении, интонация эта звучит во всей полноте: смотри его «Гена, идущий с рентгена» или «Иван Грозный и его сын Иван». А уж эта песенка его, одна из первых:

Эх, из тюремного окошка вылезает атаман.
Финский ножик на припасе и заряженный наган.
Эх, ты, наган семизарядный, в реку брошу я тебя.
Ты зачем осечки делал, когда резали меня?
Эх, меня резали резаки, я на столике лежал.
Мой товарищ Колька Силис (или Вовка Лемпорт, или Юра Визбор

) мою голову держал.Эх, задушевного товарища не стало у меня.
Как несчастная девчоночка остался мальчик я.

Источником вдохновения, если не ошибаюсь, явилась операция по поводу аппендицита, пережитая автором.

Они с Лешей Мезиновым еще тогда, в институте, вместе начали повесть о странствиях капитана Суера-Выера с командой. Некоторые фразы оттуда застряли в памяти навеки, например:

«Ананасана-бананасана! — вскричали пираты и театрально побежали на абордаж». Так что ватерлиния фрегата «Лавр Георгиевич» заскрипела в тиши океана лет за тридцать до полного воплощения замысла в последней вещи Коваля. А между Суером юности и Выером зрелости расположились вся Юрина жизнь и вся его проза, в которой этот юмор с оттенком сюра органически слился с изумительной лирической нотой, с тем, что Юра называл вслед за Шергиным — весельем сердечным.

Без веселья Коваль не Коваль. Хотя в самом-то начале были у него робкие заходы в чистую лирику, вроде:

Одуванчик желтым был,
Сделался седым.
Где моя краса-весна —
растаяла как дым.

Или тот рассказ, где его герой в сумрачном лесу вдруг услышал звуки рояля и побежал туда, «попадая в такт», — нередко поддразнивал я Юру этим «попаданием», отчего он добродушно отмахивался впоследствии.