Коварство Золушки. Современные рассказы о любви

День прошел неплохо. На один интересный доклад приходилось две «пренаучные мастурбации», как называл их про себя Яр, но и там он умудрялся выловить золотую пыльцу – чтобы не терять драгоценного времени. И, как сильно бы удивились докладчики, часто совсем не там, где ловили они сами свои далекие от гениальных мысли. Окиянин записывал данные в кожаный блокнот, значочками: вечером он все расшифрует и еще раз пройдется по записям. Скорее всего, девяносто процентов окажется ненужным хламом, но остаются еще десять. Да, остаются еще десять… Он поймал себя на том, что уже не в первый раз оглядывает зал, будто кого-то ищет. Глупости! Окиянин сжал с досадой ручку. Ему совершенно не интересно Его видеть. У него, Окиянина, к нему нет вопросов. Все эти годы – все последние семь лет, если быть точным – он отказывал себе в каких-либо новостях «с того берега». Женщина, живущая где-то под Лас-Вегасом с Ним, точнее, Его жена, ему не интересна. Единственный укол, холодная игла под ребро, когда, читая очередную статью в научном журнале, он натыкался на ненавистную фамилию и с нездоровым интересом начинал ее изучать на предмет наличия слабых мест. И всегда находил. Таков уж он был – Окиянин. Всегда находил что искал. Впрочем, в последнее время статей под авторством или соавторством Каравая было все меньше, что Яр отмечал с плохо скрываемым удовлетворением. Правда, иногда мерзкий червячок шептал ему на ухо, что Караваю не до науки – он-де весь в своей семейной жизни.

И все же, когда она с ним познакомилась? Ведь в тот вечер, который Яр, будь он склонен к патетике, назвал бы «роковым», они уже были знакомы. Как?!

Дело было в каком-то доме отдыха, куда регулярно свозили научную молодежь на предмет общения. Идея было недурственная, но не учитывающая особенность молодой научной братии примитивно напиваться, собираясь сообществом более трех. А тут – загород, крещенские морозы, дешевая водка в киосках рядом с вокзалом и почти полная безнадзорность. У Вари была дача поблизости, и она умолила Яра (видно, на даче была уж полная тоска) взять ее на свою «тусовку». Пообещав себе, что он проводит ее домой еще до того, как все светлые умы современности напьются в зюзю, весь в радостной дрожи от предстоящей встречи (они не виделись около недели, и Яр уже совсем извелся в ее отсутствие), он сел в продуваемый ледяными ветрами львовский автобусик и поехал встречать Варю на станцию. Он точно помнит, как Варя была одета в тот день, – на все, что ее касалось, память у Яра была еще более острая, чем обычно. Она вышла на перрон раскрасневшаяся, в черной ушастой шапке и черном узком пальто, с длинным шарфом, замотанным в несколько слоев, но все равно еще достающем до пояса. Она была элегантна, тем паче в окружении дачников в ватниках и пуховиках. Она была прекрасна.

– Ла принчипесса! – воскликнул он, бросившись к ней. «Ла принчипесса» было данное им Варе, и уже давно, прозвище.

– Оушен, – откликнулась Варя и также бросилась к нему. – Я соскучилась, – она взглянула снизу вверх в его опрокинутое от счастья лицо и рассмеялась. – Кроме того, я еще и потеряла варежки.

Он, молча улыбаясь, протянул ей свои огромные перчатки. Она взяла только одну («Так будет честнее») и попыталась засунуть в нее обе ладони. Стоя на остановке автобуса, они, хохоча, искали тысячу и один способ спасения ее оледеневших пальцев. Варя продолжала отказываться от второй перчатки, и залезала красными от мороза пальцами то в рукав его зимней куртки, то между пуговицами: в теплое нутро меж курткой и шерстяным свитером. Яр тогда, помнится, пожалел, что не надел куртку на голое тело: от одной мысли о прикосновении ее холодных пальцев к его горячему животу ему становилось так жарко, что он был готов отдать не то что две перчатки, но и куртку, и этот чертов свитер…