Ковбой

– Михаил, кинематограф еще такого не видел! Курт все снимал, до самой последней секунды! Я уверен, все целиком войдет в фильм! Зритель визжать будет, а прочие режиссеры удавятся от зависти – никому нипочем такого не снять, не снять кусочек настоящей жизни! Вы ничегошеньки не играли, но это получится великолепная сцена! Все так естественно и жизненно! Это будет лучшая сцена фильма!

Бестужев непонимающе взирал на него. Потом, в свою очередь, ухватил великого режиссера за ворот, но гораздо грубее. Лицо его наверняка не пылало сейчас ангельской кротостью и любовью к ближнему, наверняка наоборот. Так и подмывало заехать по этой сиявшей творческим восторгом физиономии.

Он опомнился, разжал пальцы – глаза кинематографиста прямо-таки озарены были ясным, ослепительным, нерассуждающим фанатизмом творческого человека, не видевшего и не знавшего ничего вокруг, кроме невероятно удачной сцены, запечатленной на пленке во всей красе. Бесполезны были тут и любые слова, и даже затрещины…

«Он больной, – вяло подумал Бестужев, покачиваясь с пятки на носок и по-прежнему сожалея об отсутствии водки. – Больной, как всякий творческий человек, они тут все такие, или, по крайней мере, большая часть… и мне пора убираться отсюда, чтобы самому не свихнуться – потому что, вот чудо, мне начинает нравиться это диковинное, суматошное, но чем-то невыразимо привлекательное занятие – производство фильмов… Есть в этом нечто притягательное – теперь, когда я оказался с другой стороны и знаю, как это все делается, да что там, принимаю в нем самое живое участие…»

– Вы были великолепны, Михаил, правда! – захлебывался Сол от избытка эмоций. – Мне исключительно повезло с вами, из вас получится великолепный актер, не сойти мне с этого места!

Бестужев бледно улыбнулся. Злость прошла совершенно: все равно ни Сол, разменявший пятый десяток, ни Курт, только и умевший делать хорошо, что запечатлевать на пленке очередную сцену, ни их чернокожий возница не смогли бы повторить то, что сделал он, – остановить взбесившийся дилижанс. А значит, и сердиться ни на кого не следовало. Ему пришло в голову, что старина Сол, очень возможно, уже настолько путает реальность и ее запечатленное на целлулоидной пленке подобие, что перестал различать жизнь и действо, отнесся ко всему происшедшему как к эффектной сцене, и не более того…

– Как эффектно все выглядело! – не мог уняться Сол. – Что, она все еще плачет? Бедная девочка сильно расстроилась?

– Я полагаю, так оно и есть, – мрачно сказал Бестужев.

– Ну, что делать, придется возвращаться в город, я же не бездушный человек, я понимаю, что тут можно и расстроиться… Но как только она поймет, до чего удачная сцена получилась, перестанет кукситься, точно вам говорю! Она настоящая актриса! А настоящий актер – это тот, кто все происходящее вокруг него рассматривает исключительно с одной точки: насколько это пойдет на пользу искусству. Она именно такая.

– Сомневаюсь что-то… – проворчал Бестужев.

Улыбчиво покосившись на него, Сол решительными шагами направился к Лили – она уже поднялась на ноги, стояла, цепляясь за одного из мексиканцев, неуклюже пытавшегося бормотать какие-то слова утешения. Подняла глаза:

– Сол, увези меня отсюда! Такой ужас! Эти противные животные… В жизни больше не сяду…

Подхватив ее под локоть, Сол сказал проникновенно, как он это умел:

– Детка, это все пустяки. Финал был благополучным, ты цела и невредима.

– Я так перепугалась…

– Плевать, – сказал Сол. – Наплевать и забыть, крошка. Мы, видишь ли, снимали все с первой секунды и до последней. И я тебе говорю железно: сцена получилась великолепнейшая. Твое испуганное лицо, отвага героя, остановившего лошадей на всем скаку… Зрители тебя на руках носить будут, ты затмишь и эту кривляку Глорию, и ледышку Грету…

Лицо девушки моментально стало другим, она улыбнулась сквозь непросохшие слезы:

– Правда? О Сол!

«Сумасшедшие», – подумал Бестужев, оглядывая равнину в поисках неведомо куда сбежавшего Пако.

Флегматичный конек отыскался быстро, он принялся спокойно пастись, отбежав не так уж и далеко. Мало что могло вывести его из равновесия, и уж никак не диковинный вид киноаппарата, не на шутку испугавшего упряжку дилижанса. Легко подманив коня, Бестужев взобрался на него и не спеша поехал в город. Как ни удивительно, он чувствовал себя прекрасно – а казалось, все тело будет ныть от ушибов…

Не колеблясь, он решительно свернул в сторону салуна – никак не помешает добрый глоток спиртного, пусть даже пить его придется на здешний манер.

У салуна его и поджидал Джонни (именовавшийся дома Иоганном, но, в противоположность родителям, крайне старавшийся поскорее американизироваться), один из самых сметливых и проворных малолетних агентов Бестужева, с некоторых пор выделенный для особого задания. Босоногий сорванец сидел в тенечке и лениво швырял камешки в старую бочку без днища – но, завидев издали начальство, моментально прекратил это занятие и подошел к салуну как раз в тот момент, когда Бестужев спешивался. С ходу сообщил:

– А я вас тут и ждал, мистер Майкл.