Ковчег Лит. Том 2

— И славно. Скажи тете Марине, что теперь родителям давно взрослых детей тоже ничего не говорят. Л. А. и без нас есть с кем поговорить. К тому же, он тебе ничего не скажет.

— Почему?

— Не положено без разрешения больного, который способен соображать, ну пусть хоть как я своим островным мозгом. В 1994 году запретили разглашать врачебную тайну без согласия островных жителей.

— Ох. Ты все шутишь.

Я вспоминаю, что раньше я стирала, а теперь отдаю белье в стирку сестре, она приедет во вторник и привезет его обратно. Уговариваю их не приезжать до вторника. Синица крутит крылом у виска:

— Ты что, в выходные одна будешь?

— А ты? Смотаешься на юг?

— Синицы осенью на юг не летят.

— А-а-а, ну слетай посмотри, как там Л. А.

— Зачем?

— Спроси, можно ли спать на животе.

— А нос ты куда денешь?

— В подушку.

— Ладно. Тогда не доедай вот ту штучку.

— По рукам.

— По крылам.

Синица улетела. Мои ушли. Я читала. Ходила. Болтала по телефону. Пила кофе. Поковыряла больничный ужин. Ждала синицу.

Но самое главное, я подсмотрела, как ходить! Весь день я думала, как мне, наконец, не хромать. Плавая в коридоре, я интуитивно рассматривала, как ходят больные, и только к вечеру вдруг поняла, что нужно посмотреть на здоровых! Я пристроилась за медсестрой с веселой музыкой и вдруг обнаружила, что у нее сгибаются ноги при ходьбе! Вот оно что! Надо пробовать, хотя, по назначениям Л. А., мои ходильные десять минут истекли — нужно лежать, но меня переполняет островное открытие, хочется попробовать, а то умру. Я отворачиваюсь от часов и начинаю повторять за медсестрой. Левой, правой, согнуть в коленях. Это оказалось довольно болезненным. Жечь стало сильнее, но хромать я стала меньше.

— Даже если ты не моя нога, то Л. А. не ходит хромая.

— Я тебя не знаю. Не трогай меня.

— Цыц. Раз Л. А. не забрал тебя с собой — привыкай ко мне. Как ты ходишь?

— Не скажу. Сама думай.

— Я не могу думать. Здесь остров.

— Тогда отстань от меня и надень мне носок. Я замерзла.

— Сначала учись ходить мной.

Нога жглась и сопротивлялась. Я училась не хромать, не смотрела на часы. Мы ходили с ней по коридору, скандаля друг с другом, пока Веселая музыка не позвала меня на уколы:

— Что ж вы, больная, так разбегались, я вас колоть, а вы от меня!

Я посмотрела в окно — синицы нет. Некому хвастать. Надела ноге носок. Медсестры закончили колоть и пришли менять подгузник моей старушке.

— Вы знаете, она сегодня какая-то тихая, пьет мало, ничего не бросает. А сейчас мне кажется, что и дышит гораздо тише, чем обычно.

Медсестры пытаются с ней поговорить. Уходят. Я подхожу к ней. Дыхание едва прорывается. На вопросы не реагирует. Взгляд ушел, потонул. Вот — проклятый остров! Я смотрю на ее глаза, пытаясь хоть что-то оттуда выудить, кричу ей:

— Баба Зина! Мы уплывем отсюда, посмотри на меня! Хочешь пить?

Остров злобно пнул меня прямо в пах, туда, где наклеен пластырь, и потянул вниз. Я испуганно вдохнула и заползла на свою кровать. Дверь распахнулась, и вошел Красавец, он наклонился над бабой Зиной, покричал ей и повернулся ко мне:

— Когда вы заметили тихое дыхание?

— Вот сейчас. С утра я ее кормила кашей. Потом обедом. Потом я училась ходить…

— Ясно.

Мне стало страшно, я плюнула на остров и вышла в коридор, Красавец вышел следом и стал звонить Л. А. Я думаю, вот Царь, уставший, приехал домой, ему хорошо, вокруг нет синиц и халатов, но вдруг звонят. Я наблюдаю за невообразимым для острова движением в это время, остров тянет меня, но в палату я вернуться не могу — боюсь. Боюсь чужого исчезновения. Распахиваются двери реанимации — оттуда в нашу палату идет сверкающая толпа врачей.

Я ухожу в Михайловский сад. Там по дорожкам разбросаны осенние листья. Сияют окна Русского музея, и свет падает на мои следы. Дверь палаты распахивается, и бело-голубая толпа исчезает. Я возвращаюсь, крещу бабу Зину, потому что больше некому, но снова ухожу от нее в свой сад.

— Что, у тебя бабулю увозят? — спрашивает Высокий парень, которому, похоже, еще не до сна.

— Да.

— Ну, хоть поспишь.

— Да, точно, я как-то не подумала. Ты курил?

— Да, пойду спать.

— Спокойной ночи.

Бабу Зину увезли, и дышать в палате стало почему-то невозможно. Медсестры открыли мне фрамугу и дверь — сделали «коридор», чтобы продуло.

Я сижу на диване напротив ординаторской, ногу положила, читаю.

Мимо, зажав нос, проходит медсестра из реанимации. — Воняет? — спрашивает ее «наша».

— Ужас!!

— У вас что, таких не бывает?

— Нет, таких прям — очень редко.

— А-а-а… а вон женщина с ней лежала.

Все на меня сочувственно смотрят.

Я устала, хочу спать, к тому же остров так пнул меня в пах, что все еще больно. Медленно хожу по палате, закрываю фрамугу, открываю фрамугу. Синицы так и нет. Почему-то чувствую себя непомерно счастливой! И в этом безумном, непонятном счастье мне хочется свободы. И я раздеваюсь, я снимаю все, кроме бинта, и машу руками, словно это весла летающей лодки. Эту свою свободу я дополняю влажными салфетками, стирая с себя островной день, убирая его запах итальянским молочным кремом, достаю его из баночки, нюхаю и, показывая острову язык, желаю ему спокойной ночи.