Ковентри возрождается

На Трафальгарской площади я чувствовала себя в безопасности. Вокруг было множество людей, и это помогало мне забыть о холоде, голоде и собственном несчастье. Днем собралась небольшая толпа демонстрантов, протестовавших против чего-то в Южной Африке. Кто-то, кажется Нельсон Мандела, был в тюрьме, и собравшиеся на площади считали, что его пора выпустить. Они пересекли проезжую часть, и вместе с ними я подошла к ступеням какой-то церкви. Я встала в самой гуще толпы, чтобы согреться и спрятаться от многочисленных полицейских. Микрофон никак не включался, и один почтенный старец в просторном зеленом пальто из шерстяной фланели сложил руки рупором и стал что-то кричать людям, смотревшим на него. Ветер и шум транспорта заглушали его голос. До нас донеслось лишь несколько слов: «…гнет… империалистическое прошлое… позор… расисты… Тэтчер… Рейган… Господь…»

Стоявший рядом со мной парень сказал:

– Старый осел, пора ему заткнуть глотку. – Он злобно смотрел на старца в зеленом пальто.

– Почему?

– Потому что он уже ни на что не годен, вот почему. Он же старый как не знаю что, в обед сто лет на той неделе стукнет. Чего попусту болтать, что Манделу надо вызволить из тюрьмы, надо же что-то делать. Вырвать его оттуда, на вертолете, с гранатами и все такое. Я бы сам пошел, я еще за границу не ездил, – добавил он.

Вперед вышел энергичный мужчина помоложе и с голосом погромче, чем у старца, которого тем временем усаживала на складной стульчик совершенно лысая девица.

– Товарищи, нашему первому оратору, Мортлейку Гринфилду, на следующей неделе исполнится сто лет. Давайте все споем «Он славный малый» в честь Патриарха Левых Сил.

– Ну, что я вам говорил? – торжествующе воскликнул парень. – Сто! Где ему что понять? Патриарх Левых Сил, – с презрением повторил он. – Будь от него какой толк, он бы давно умер, так ведь? Погиб бы, сражаясь за правое дело.

Я не стала петь со всеми. Во рту у меня пересохло, а песенку «Он славный малый» я всегда терпеть не могла.

После многочисленных страстных речей у меня возникло убеждение, что бедного Нельсона Манделу надо выпустить из тюрьмы немедленно. Я тоже закричала вместе с толпой: «Свободу Нельсону Манделе!» Я даже вскинула вверх руку, правда не сжав ее в кулак, как делали многие вокруг меня. Когда толпа рассеялась, я еще острее ощутила холод и голод. Теперь меня больше занимала я сама, чем Нельсон Мандела. Я вернулась на площадь и стала быстро шагать по ней, чтобы согреться. Лысая девица, которую я заметила раньше, подошла ко мне и сказала:

– А понимаешь ли ты, сестра, что твоя трогательная попытка, измазав себе лицо, выразить сочувствие темнокожим, для них глубоко оскорбительна, поскольку говорит о покровительственном отношении?

– Это копоть, – сказала я.

– Вот именно, – откликнулась она. – Кое-кто ведь называет их «копчушками».

– Я так не называю.

– А ты как? – ухмыляясь, спросила она.

Вокруг стали собираться ее приятели. Некоторые щелкали фотоаппаратами.

– Я их называю так, как их зовут, – сказала я.

– А всех вместе ты их как называешь?

– Никак я их больше не называю, – ответила я. – Что ни скажи, все звучит обидно. Если вы дадите мне кусочек мыла и посоветуете, где можно бесплатно помыться горячей водой, я смою копоть. Мне тошно ходить с чумазым лицом.

– Ага. Не можешь этого вынести, да, сестра? Что ж, теперь ты знаешь, каково жить в расистском обществе.

Пестро одетый парень, которому вера запрещает мыть и стричь волосы, заплетенные в тугие косички, громко засмеялся и сказал:

– Да брось ты, Лыска. Тебе-то откуда знать, каково это? Ты же сама белая, как простыня, вымоченная в отбеливателе. Или ты давно в зеркало не гляделась?

Лысая голова девушки ярко вспыхнула.

– Ты чересчур терпим, Кенрой, – сказала она. – А мне обрыдло лезть за тебя в драку.

Улыбка сползла с лица Кенроя.

– Слушай, лапочка, я все хотел тебе сказать. Я люблю, когда у моих женщин на голове есть волосы. Надоело мне просыпаться по утрам рядом с голым черепом. Если мне взбредет полюбоваться черепом, я ведь могу сходить в Британский музей.

Зрители, столпившиеся вокруг, ахнули. Кенрой пожевал губами и крикнул:

– Пока, Лыска, я потом зайду, заберу свой «сони» и носки.

Девушка бросилась за ним, он повернулся, и они обнялись, он любовно гладил ее лысую голову, а она целовала его в шею.

Я подумала, что пора мне освободить площадь и окружающих от тех неприятностей, которые я, по-видимому, им доставляю, но не знала, куда идти. Было почти темно; по самому краю площади неслись машины, напоминая индейцев, окружающих обоз колонистов.

Я готова была расплакаться от холода. Попыталась укрыться от ветра за постаментом льва. Будь там достаточно места, я бы свернулась калачиком меж его металлических лап. Мне хотелось забраться во что-то, только размером поменьше, чем широкая общедоступная площадь.