Ковпак

Как хлопцы шагали и в дождь, и в пургу
На страх и на лютую гибель врагу,
Как били его богатырской рукой
За древним Путивлем, за Сеймом-рекой.

И вот уже приземляются возле дубовой рощи самолеты с Большой земли, выгружают с их бортов боеприпасы, взрывчатку, медикаменты, одежду, литературу. Улетают обратно, забирая раненых и больных. Пришлось отправить в Москву и Деда Мороза. Как ни крепился Алексей Ильич, здоровье его все же сдало. После переправы через Припять навалился такой ревматизм, что Коренев не мог шевельнуть ни ногой, ни рукой, артиллеристы кормили своего комиссара с ложечки. Со слезами на глазах простились два старейших партизана, два Деда…

Только расстроенный Ковпак вернулся с аэродрома, пришел Панин. Подал командиру небольшой листок бумаги.

— Что это? — поднял брови старик.

— О вас…

— Ну-ка, дай гляну! — Ковпак проворно оседлал нос старенькими, давно уже отслужившими свое очками. Не спеша перечел фашистскую листовку. Затем обнюхал ее, чихнул и гадливо поморщился. Молча вернул листок Панину, но тут же передумал, отобрал и протянул Рудневу. Все это — без единого слова.

Комиссар прочитал, хмыкнул, произнес с явной иронией в голосе:

— Мало сулят! Жадничают. Пятьдесят тысяч за голову Ковпака — даже смешно. Мало еще, видно, мы им насолили, не до самых печенок въелись… Но ни так, ни этак у них все равно ничего не выйдет. Хоть за малую, хоть за большую цену.

Старик подхватил:

— Что ж, мы люди не гордые. Подсолим, дадут больше!

Через полчаса чуть ли не весь партизанский лагерь комментировал содержание фашистской листовки. Дедово заключение бойцы оценили по достоинству:

— Наш скажет, как завяжет. Подсолим!

Это говорили люди, не бросавшие слов на ветер.

…Партизаны отдыхали. И весь рейд в целом, и последние испытания в «Мокром мешке» особенно давали им полное право на этот короткий отдых, а вернее, передышку перед будущими боями. Коротченко, Руднев, Базыма делали все, чтобы заставить отдохнуть хоть самую малость и Ковпака. Старик разительно изменился за последние дни. Еще больше исхудал, лицо приобрело какой-то землистый оттенок, ел мало, а курил почти непрерывно — махорку жесточайшей крепости с примесью сушеного вишневого листа. Едва не валясь с ног, Дед находил неведомо откуда и как силы, чтобы по-прежнему, невзирая на все попытки соратников оградить его от излишних хлопот, решать самому множество вопросов. Иначе он не мог и не умел. В этом неумении — весь Ковпак: действуй, покуда можешь, а когда уже не можешь, все равно действуй! Он дотошно, придирчиво, ворчливо, с рачительностью за все и всех отвечающего хозяина, ни на минуту не расставаясь с Рудневым, проверял и перепроверял решительно каждую мелочь.

Отвлекся от круговерти отрядных дел, лишь когда 28–29 мая в одном из сел на севере Житомирской области, в штабе Сабурова, участвовал в заседании нелегального ЦК партии Украины. Сюда прибыли — кроме него и, разумеется, Сабурова, — Коротченко, Руднев, Федоров, Бегма, другие члены ЦК, командиры и комиссары других партизанских отрядов Украины.

Ковпак был взволнован и деловито возбужден. Шутка ли сказать: под самым носом у гитлеровцев, считавших себя хозяевами этой земли, он участвует в работе нелегального Центрального Комитета партии! Когда подошла его очередь, Ковпак рассказал обо всем, чем жило и живет его соединение. Говорил он, как всегда, очень кратко, суховато и предельно деловито.

Слушали его с вниманием чрезвычайным. В этом про являлось и глубокое уважение к личности Деда, и безоговорочное признание заслуг мудрого старика, и восхищение остроумием, находчивостью и лукавством его замыслов, решений, боевых разработок, и просто человеческая симпатия. Годами Сидор Артемьевич был старше всех присутствующих, образованием — куда беднее, но самобытностью стратегии и тактики, оригинальностью и неповторимостью собственной личности, авторитетностью суждений, выводов и рекомендаций он, безусловно, выделялся среди партизанских командиров Украины.