Ковыль

Снова огонь занимается в груди Тимофея Несторовича, пробивается наружу. Нет, это не огонь. Это опять рубаха на нём. Жжёт и давит.

«Снять!»

Тимофей Несторович от напряжения приходит в себя, открывает глаза, видит пустую комнату, немного успокаивается: «Это не рубаха, это смерть за мной пришла».

Тогда тоже готов был умереть или сквозь землю провалиться…

Работа была адова. Без счёта сил. Без времени. Без передышки. Казалось: взвалил однажды на себя непомерную тяжесть, такую, что вот-вот жилы лопнут, да так с ней через годы войны и шёл. Тащил шаг за шагом, не позволяя себе остановиться на миг, расслабиться. Иначе вновь не поднять.

Тут Марья и ударила со всего размаха.

Сорок четвёртый год тогда на зиму повернул. Немцев на фронте били, гнали; земля очищалась от скверны; всё чаще звучали по радио торжественные сообщения об освобождении городов, сёл и деревень.

Но от этого только на душе легче становилось. Работать же приходилось ещё больше.

И похоронки шли и шли.

Тогда же и Полина Филипповна получила свою. Крепкая она была женщина – виду старалась не подавать, да ведь такое горе не утаишь.

Зашла Полина Филипповна к ним вечером на Октябрьский праздник за какой-то надобностью, а скорее всего, надобность была в людях. Тяжко в одиночестве, особенно когда горе горькое, как рана свежая, болит и кровоточит и не отпускает ни на шаг ни днём ни ночью.

Не осталось у Полины Филипповны к тому времени близких: родители умерли, брат не вернулся с Финской; не было детей – бесплодной оказалась её женская стать. Похоронка отняла мужа, оборвала последнюю нить.

Тимофей Несторович помнит ясно тот вечер. Врезался он в память и живёт, когда всё другое отболело и погасло.

Всей семьёй они сидели за столом. В чугунке, стоявшем на столе, дымилась паром картошка. Возле каждого на столе – по ломтику хлеба. Марья позаботилась.

А перед тем она, Марья, достала из сундука и подала ему, Тимофею, рубаху. Совсем новую, только слева, чуть пониже воротничка, было небольшое чернильное пятнышко. Не очень заметное на сером, в тёмную клетку, фоне.

Тимофей Несторович, признаться, обрадовался подарку. С тех пор как шла война, из одежды ничего не покупалось. Наоборот, что было лишнего – обменивалось по великой нужде на продукты. Только лишнего быстро не стало: нужда как вошла однажды в дом, так в нём и осталась – вечным поселенцем; дети подрастали – и что можно было, то переделывалось для них.

Обносился к тому дню Тимофей Несторович – дальше некуда. Снял он свою единственную рубаху, не рубаху, а решето – на неё даже заплату посадить уже невозможно было, – снял, положил в уголок у порога, а новую – надел.

«Вот куда, наверное, ушла её шаль весной. Хоть старая, но шаль. Самой на улицу выйти не в чем…» – подумал Тимофей Несторович.

– Спасибо, Марьюшка, – сказал он, – как ты только умудряешься и кормить, и поить нас, да ещё и обновку припасти?

Марья не ответила, не улыбнулась даже. Она вообще с тех пор, как похоронили соседку, была какая-то странная, вроде как не в себе. Так оно и было: не в себе. Иначе ни за что не показала бы никому эту рубаху.

В этой-то рубахе и сидел за столом Тимофей Несторович, когда зашла Поля. Пригласили её за стол. Она отказывалась, но потом всё-таки села. К хлебу не притронулась, а горячую картофелину с солью съела. После пили чай. Без сахара, но пахучий, заваренный сушёными смородиновыми листьями.

Зашёл Сашка, сын убитой соседки Пелагеи. Посадили его выпить чайку, нашлась ему и картофелина, остывшая уже. Марья оставила.

Потом слушали радио. Сашка – он сидел напротив Тимофея Несторовича – вдруг, запинаясь, сказал: «Д-дядя Т-тимофей, на тебе б-батина рубаха!»

Позже Тимофей Несторович всё понял, всё узнал, а чего не узнал – представил… Всё, как было.

А тогда он недоумённо посмотрел на рубаху – в то место, куда впились Сашкины глаза, – под воротничок с левой стороны, потом перед ним промелькнули напуганные лица детей, ладонь Полины, прикрывшая в беззвучном крике рот, и усталое, почти равнодушное лицо Марьи.

– Какого бати? – не понял Тимофей Несторович. – Твоего? Что? Как это?

Сашка поднялся, медленно, боком, пошёл к двери.

Только тогда догадка, страшная, невероятная, обожгла мозг Тимофея Несторовича, вонзилась ножом в грудь, сдавила петлёй горло…

Марья молча сидела на стуле, безучастная, отрешённая…

Баба Поля вышла за калитку посидеть на лавочке. Не просто посидеть, как бывало раньше, а увидеть кого-нибудь из знакомых, кто написал бы телеграммы и снёс их заверить в больницу.

Скорее всего, это будет Саша, Александр Григорьевич, уважаемый человек на том самом заводе, где работал когда-то и Тимофей Несторович.

…После того страшного дня, когда узнал отцову рубаху, долго не заходил Саша в дом Тимофея Несторовича. Армию уж отслужил – потом зашёл. Поначалу то хмурился, то смотрел виновато…

Говорят, строгий из него начальник вышел, но он, Саша, простой. С телеграммами не откажет, сделает как нельзя лучше. Строгость у него – от заботы. Понапрасну он даже своего шофёра не тревожит: на работу и с работы домой едет не на машине, а в автобусе. Остановка рядом, чего не ездить?