Козара

Прогремел голос Лазара Бабича (или упал дуб?). Раздался выстрел, грохнула граната, а на голос Лазара Бабича повалила ополовиненная, измученная рота, которая еще недавно от одного выстрела бежала без памяти, точно за нею гонятся целые полки. Бойцы вспомнили этот голос, который слышали так часто в минувших боях, когда они одерживали победу за победой, и им показалось, что это голос не черного Лазара, а их собственные голоса, голоса их детей и братьев, их матерей и сестер, которые из могилы зовут к мщению. И они устремились на этот зов…

Они перескакивали через пни и, стыдясь недавней трусости, неслись вперед безрассудно и гневно, чтоб догнать и опередить черного Лазара, голос которого гремел, как рушащийся дуб. Им хотелось догнать его и вместе с ним или опережая его, как в прежних боях, налететь на неприятельские ряды, смять их и опрокинуть, рассеять и уничтожить.

Он подбежал к самому обрыву. Внизу на шоссе стояла машина, остановленная взрывом гранаты. Из кузова слышались стоны. Кто-то залег под машиной и стрелял из автомата, вызывающе выкрикивая после каждой очереди:

— Узнаете, на кого нарвались!

— Эй, Лазар, ложись… Назад, под прикрытие… Лазар, ты что, рехнулся?

— Я полковник Франчевич, мать вашу вшивую…

— Доигрался, скотина усташская…

— Бей их, ребята… Не дадим им сбежать…

— Окружай, хватай… Засаду на дороге в Дубицу…

— Достукался, падаль усташская…

— Запомнишь ты полковника Франчевича, гнида вшивая, — послышался голос из-под автомобиля.

Грохнул выстрел.

Лазар рухнул (подрубленный ствол). Головой ударился о землю, карабин выронил, схватился за камень. Хлынула кровь. Он попробовал подняться, поднял руки и дернул головой, но она откинулась назад и пала на камень, облитый кровью.

— Убили командира, сволочи усташские…

— Бей гадов, бросай гранаты…

— Сдавайтесь, живодеры, всех перережем…

— Братья, мы ваши… Я Самуило, врач… Братья, не стреляйте… Здесь партизанские врачи… Он нас повез в село лечить его мать… Я Самуило, Самуило из вашего отряда… Знаю Шошу и товарища Словенца…

— И правда Самуило, клянусь богом…

— Бегите от машины, не то погибнете… Отойдите от машины, будем гранаты кидать…

— Кидайте, мать вашу вшивую, гады вонючие… Я полковник Франчевич… Полковник Франчевич не сдается…

— Так я тебя порешу, падаль усташская! — крикнула женщина с высоко занесенным топором. Это была Лепосава (где только она оставила ребенка?). Она перескочила через пень и побежала к автомобилю, под которым лежал полковник Франчевич, вызывая своих противников. Лепосава пошла на него с поднятым топором.

Пошли и другие, со всех сторон, так что Франчевич не успевал отстреливаться. Он лихорадочно палил то вправо, то влево. Выкрикивать ругательства он перестал. Только стрелял. Но смолк и автомат. Или кончились патроны, или он хотел выждать и последней очередью свалить еще кого-нибудь.

Очередь прогремела. Кто-то вскрикнул. Снова молчание. Несколько мгновений никто не шелохнулся. Ждали, чтобы полковник Франчевич дал еще очередь и тогда двинуться на него. Партизаны уже были уверены, что у него нет патронов, может, и пяти не будет. А у него и того не было. Он не стрелял. Выскочил из-под машины, схватил автомат и кинулся на атакующих. Лепосава была к нему всех ближе. Он замахнулся, метя ей по голове, но она увернулась, а он потерял равновесие и упал.

Кто-то навалился на него. Началась борьба. Противники вцепились в горло друг другу, катаясь по дороге, то приподымаясь на колено, то даже вставая и снова падая, но не выпуская друг друга. И тут кто-то третий размахнулся топором и ударил полковника Франчевича по голове.

— Вот тебе, пес усташский…

— Дай ему еще, Лепосава…

— Падаль усташская, разбойник…

— Дай еще, дай еще…

Они рубили его топорами по чем попало. Их было много, и каждый хотел ударить хоть раз, чтоб отомстить за всех. Они обрушивали топоры на полковника Франчевича, который больше не защищался, не бранился и нс насмехался. Он распластался поперек дороги, размозженный, как кусок мяса, выроненный вороном на лету…

Когда зарубили Франчевича и остальных (кроме врачей и счастливого, улыбающегося Самуило, узнанного многими), побежали к Лазару, которого товарищи подняли на носилках. Собрались возле командира, ощупывая его, плача, причитая и моля Самуило помочь ему, если есть надежда. Но надежды не было, и Самуило сказал, что черный Лазар прощается с жизнью…

Командир лежал на носилках, запрокинув голову. Усы его поникли, спутанные волосы намокли кровью. Он был неподвижен, но казалось, еще не примирился со смертью: когда кто-нибудь из несших его спотыкался, он как будто шевелил головой и рукой, точно желая сказать, чтобы они были осторожнее и не бередили его раны. Жизнь угасала, сил не было, но Лазар еще не сдавался.

Кто это склоняется над ним, кто его зовет, кто кричит?

Лазица, Лазарчич!

Или это голос его матери Симеуны, голос воркующий и заботливый, полный любви, страха, нежности?

Лазица, Лазарчич, Лазеканица…