Козара

Древним хорватам, вышедшим к Адриатическому морю, полюбились его берега. Здесь им открывались широкие горизонты, здесь крепло народное самосознание, и поэтому именно здесь родилось Хорватское Королевство. Томислав зажег факел народного единства и впервые объединил под своей короной все хорватские земли. В 925 году, когда Томислав короновался на Дуваньском поле, имя хорватов стало широко известно в Европе, а территория Хорватии была больше, чем нынешние Албания, Бельгия, Дания, Эстония, Литва, Ирландия, Венгрия, Нидерланды, Португалия, Швеция или Сербия. Но после многочисленных набегов турецких орд и вызванных ими опустошений от древнего хорватского государства сохранился только город Загреб, на реке Саве, с окрестностями (Reliquac ilim reqni in clitis croatae), остатки остатков Хорватии.

Жива и память об исторической преемственности хорватской территории, которая простирается от рек Дравы и Муры на северо-западе до реки Дрины и синего Адриатического моря на юго-востоке. Босния всегда была хорватской. Наша восточная граница проходит по Дрине. Усташское движение, кроме всего прочего, преследует цель возвратить хорватам все исторически принадлежащие им земли. Босния должна быть хорватской.

(Из дневника полковника Франчевича).

7

Фра-Августин спешит за наступающими частями с отрядом в тридцать человек. Среди них и Муяга Лавочник. Он тяжело дышит, глаза воспалены.

— Это все вокруг мое, святой отец, — Муяга показывает на леса и нивы. — Мой отец был здешним бегом. Все это его.

— Сколько же у него было сел?

— Целых два уезда. От Нового до Дубицы все села были его.

— А от чего он умер?

— От ножевой раны, — сказал Муяга и потупился. — Стыдно вспомнить, — Муяга вытер пот со лба. — Заманила его к себе в постель одна сербская шлюха, а после ножом отрезала это самое, знаете…

— Не в постели же она на него напала? — ухмыляясь, спрашивает фра-Августин, и в глазах его вспыхивают зеленые огоньки. — Что, прямо в постели?

— Ну да, — вздыхает Муяга. — Заманила в постель и полоснула внизу, ниже пояса… От этого он и умер.

— А ты уверен, что он от этого умер?

— Конечно, от этого, — говорит Муяга. — День ото дня слабел и слабел, пока, наконец, совсем не зачах.

Припекло солнце, полегла трава. На востоке грохочут орудия.

— Я поклялся именем аллаха, что отомщу за него, еще до войны, — продолжал Муяга. — Вот посмотрите! Да потрогайте, не бойтесь.

— Это что, шрам?

— Да, — говорит Муяга, почесывая голову. — Был один тут, Бабич, мерзавец, вдарил мне палкой по башке, но зато я отправил этого борова на тот свет. Ей-богу, на месте уложил…

— А сколько отсидел?

— Два года, — говорит Муяга. — Просидел бы больше, да меня свидетели спасли, сказали, что этот хряк первый полез.

— А сколько народу вы перебили в Баичевых ямах?

— Кто его знает? — отмахнулся Муяга. — Никогда не считал; клянусь аллахом, да и считать не собираюсь. Пока винтовка в руках, буду бить всех подряд, если это, конечно, православные.

— Так и надо, — одобряет фра-Августин. — А что думаешь о нас? О Михайле?

— Влах всегда останется свиньей, перемени он хоть сотню вер. Я их хорошо знаю. Все они скоты и злодеи, и дай им волю, они с радостью порубят нам головы и наденут их на колья.

— Но он же перешел в нашу веру.

— Знаю, отец святой, но душа его осталась прежней.

— Он принял католичество, клятву принес и надел усташскую форму.

— Все это выеденного яйца не стоит, — отрезал Муяга. — Тот, кого свинья опоросила, навеки свиньей останется, до могилы…

— Михайло наш, — говорит фра-Августин и вспоминает тот день, когда он обратил в католики первую партию православных, среди которых были учитель Татомир и лесник Михайло. Оба они пошли на это, чтобы не потерять службу и сохранить жизнь. Он вспомнил, как Михайло поцеловал его руку и приложился к кресту, заявив перед свидетелями, что «по собственной воле переходит в католичество, ибо верит, что только под защитой католической церкви можно обрести бессмертие души, и поэтому просит принять его в лоно вечной и несокрушимой католической церкви». Фра-Августин продолжает твердить, что Михайло вполне свой человек, то есть истинный католик, а сам ждет от Муяги новых доказательств: ему хочется еще раз услышать, что серб и бывший православный не может быть своим, то есть настоящим католиком и усташем, хоть он и переменил веру, носит усташскую форму и уже несколько месяцев преданно им служит.

— Я говорю вам, отец, при первом же случае эта свинья нас предаст, — Муяга оглядывается. — Может, он уже сбежал.

— Не сбежал и не сбежит, — потирает руки фра-Августин. — Я его уже испытывал, и он отлично себя показал.

— Подумаешь, поджег несколько домов! Да это не помешает ему всадить нам нож в спину, как только представится возможность. Я, клянусь верой, ни за что не принимал бы их к нам, а всех без разбору уничтожал, чтобы полностью очистить от гадов эту землю, и она бы навсегда стала наша.

— Тише, вот он, — шепчет фра-Августин, глядя на приближающегося к ним человека. — Как дела, Михайло?

— Хорошо, — отвечает тот, подтягивая ослабший ремень.

— Знаешь это село?