Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— Разве песнями зарабатывают? — усомнился парубок, затем что сие казалось ему кощунством: за песню брать деньги. — Я не нищий! — добавил он сердито. И крикнул: — Пойдёмте дальше, мамо!

— Э-э, нет! — остановила его матинка. — Не торопись. Это дело надо… того… — и пристально взглянула на Прудивуса: — Так ты, голубь мой, говоришь, будто всё это — наше?

— Ваше, — подтвердил Прудивус.

— Ваше, — подтвердил и Иван Покиван, всё ещё осторожно держась подальше от шалого кузнеца.

— Ваше, ваше! — подтвердили и голоса из толпы.

— Нет, — стала прекословить матинка. — Этак — негоже!

— Почему?

— Нашего тут — только половина. Вторая — ваша.

— А не много ли вы з-з-захотели, паниматка? — рванулся к помосту Пришейкобылехвост, который до сих пор всё бегал где-то за паном Купой, вымаливая у того прощение. — Люди, матинко, работали, а вы… неведомо откуда и зачем… и вдруг — половина!

— А как же я? — возникая словно из-под земли, обиженно отозвался Оникий Бевзь, что успел напялить на себя какую-то одежонку. — Что ж дадите мне?

— За что?

— Чей это помост? Мой! А на чём спасалась панна Смерть? Чья сломалась виселица? Моя! — и пан Оникий Бевзь, палач, протянул руку и в растопыренную ладонь ткнул пальцем: — Платите!

— А вот я сейчас! — столь многозначительно молвил ласковый и кроткий Михайлик, что катюга, как и все палачи опасливый, вдруг исчез неведомо куда.

— Может, всё-таки — четверть? — опять заныл Пришейкобылехвост.

— Половину так половину, — будто и не слыша вопроса Данила, поспешила высказать согласие сведущая в деле матинка. — А теперь пойдём к ковалю! — молвила она Михайлику и, взяв его за локоть, повела дальше, в ту сторону, куда они стремились в течение нескольких часов.

— Куда ж — так спешно? — спросил Прудивус.

— Дело не ждёт, — не останавливаясь, коротко ответила Явдоха.

— Надо бы поделиться! — завопил вслед Пришейкобылехвост.

— Чем поделиться? — спросила матинка.

— Где ваша половина, а где — наша?!

— Ещё успеем, — на ходу отмахнулась Явдоха. — Пускай!.. У нас ещё и хаты нет, куда всё это сложить! — И, опять забыв про голод, направилась далее к вышгороду, где высились руины доминиканского монастыря.

Потом на миг остановилась и велела сыну:

— Благодари громаду!

— Спасибо вам, — бил челом Михайлик. — Спасибо ещё раз, — почтительно повторил он. — Спасибо и в третий! — и опять учтиво поклонился.

Из толпы послышались всяческие горячие и солёные пожелания парубку.

— Ну что? Разбогател-таки? — пробегая мимо, спросила цыганочка Марьяна.

— Обожди! — кинулся было Михайлик за ней.

Блеснув горячим оком, жутковатым даже, дивчина пропала, словно в воду канула, хоть Михайлику она была зачем-то нужна, ибо он только сейчас уразумел, что предсказание Марьяны сбылось-таки и они с матинкой разбогатели.

Вздохнув, Михайлик озирался по сторонам, но Марьяны нигде не было, и сын с матерью снова двинулись далее, куда вела их нужда.

Но внезапно Михайлик остановился и, столь неожиданным для матери голосом взрослого мужчины, молвил:

— Погодите, матуся!

Он зашагал обратно, к куче даров, что всё ещё росла на помосте у ката.

— Куда ты? — тревожно спросила матинка.

Но Михайлик не отвечал.

20

Он вернулся к помосту.

Протянул руки к невысокой бадейке, поставленной на алтарь искусства каким-то благодарным бондарем, где уже было полнёхонько денег — талеров, дукатов, динаров, шелягов, московских копеек, польских злотых и червончиков, — и, набрав две горсти медяков, серебра и золота, высыпал это богатство в новенькую смушковую шапку, взятую из кучи подношений, зачерпнул ещё две-три пригоршни и рванулся поскорей назад, в ту сторону, откуда они с матусей сюда пришли, то есть опять на самое дно базара.

— К ковалю нам! — напомнила матинка.

— Успеем к ковалю, — уверенно отвечал парубок и, взяв мозолистую руку матери, повёл Явдоху за собой, торопясь, как по неотложному делу, и всё скопище двинулось за ними, за этими новоиспечёнными богачами, у коих души замлели с голоду.

«Поесть, видно, поспешает», — сочувственно подумала Явдоха и покорно двинулась за ним.

Но нет!

Михайлик равнодушно проскочил мимо обжорного ряда, мимо адского искушения мирославской снеди, которое ещё час тому назад так сильно донимало его.

О голоде он уже позабыл, ибо его не оставляла мысль о заносчивой панночке, Ярине Подолянке, племяннице епископа, что сегодня поутру столь пренебрежительно говорила с ним.

Но… почему пренебрежительно? Почему?

Потому, что он бродяга бездомный?

Что у него штаны рваные?

Что он босым-босой?

И вот, разбогатев-таки, он решил поскорей приубраться. Поспешил к цирюльнику, и тот подстриг его со всех сторон, оставив на макушке пучок волос, из которого должна была со временем вырасти добрая козацкая чуприна.

Выслушав сотню советов доброжелателей, парубок выбрал себе широченные шаровары.

Да и не он выбирал, а мама, хотя он тщетно добивался какой-нибудь самостоятельности:

— Я сам, мамо, я сам…

Но мама выбирала, мама и цену спрашивала:

— Сколько эти? Два, говорите? А полтора?

— А кто прибавит?

— Пан бог прибавит.

— Разве пан бог — на базаре?!

— Так он же — вездесущий. Ну, и как же?

— Полтора так полтора… Пускай отплясывает ваш хлопчик!