Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— Тоже будут смотреть… ещё и денежки заплатят! — и, помолчав минутку, Прудивус ещё раз обнял тощего товарища и сказал: — Будь здоров, пузанчик!

— Прощай, Тимош, — ответил Покиван и двинулся прочь от развалин корчмы.

Поглядев вослед фигляру, Прудивус окликнул Пёсика:

— Пойдём, Ложечка!

— Гав-гав! — ответил тот, и они вдвоём отправились искать хату Алексея Ушакова.

Пушкарь ему с того берега вечор показывал, где стоит его хата, однако найти её Прудивус почему-то не мог, ходил то туда, то сюда, везде натыкаясь на тёплые пожарища.

— Где есть хата Алексей Ушакофф? — не забывая, что он немец, ломая и коверкая слова, спросил Прудивус у скрюченной бабуси, которая несла в беленьком платочке горшок с молоком или мёдом.

Бабуся молча поглядела на рейтара, отвернулась, а затем вдруг вызверилась:

— Сам же ты, ирод, этой ночью спалил его хату!

— Я?! — удивился Прудивус, забыв про свой наряд.

— Ещё и спрашивает, пёс поганый! — заверещала бабуся. — Ты же сам, собака, убил и жинку Алексееву! Ты убил! Ты!

— Авдотью? — похолодев, ахнул спудей.

Старушка скрылась, а Прудивус, склонив голову, так и остался у пепелища, думая про пушкаря, как тот будет ждать от него вести, доброй иль дурной… А что же он пушкарю передаст? Опоздал…

Слёзы навернулись на глаза, и Тимош Юренко уже шагнул было прочь, да Ложка вдруг тихо заскулил, а там и до Прудивуса долетел тонкий да чудной звук, запищало что-то, словно заплакало дитя, и спудей, обогнув обгоревшую стену, увидел на пожухлой траве, меж обугленных брёвен ворох закопчённого тряпья.

Тряпьё шевелилось, и что-то в нём тихо и жалобно плакало.

Развернув поскорее лохмотья, Прудивус увидел младенчика, недавно, видно, родившегося, и со страхом, неумелыми руками взял его, и такая беспомощность разлилась по Юренкову лицу, что жалко было глядеть.

— Что ж нам делать? — спросил лицедей у Пёсика, который тревожно суетился вокруг него. — Нести ребёнка в Киев?

Ложка осудительно тявкнул.

— Верно, далеко, — согласился Прудивус. — Да и куда же я с ним денусь в Академии? — и показалось лицедею, будто Пёсик сочувственно крякнул.

Прудивус развернул дитя, оно было мокрым-мокрёхонько.

Он вынул из торбы рушник, завернул младенца, прижал к себе, а тот, пригревшись, не кричал больше, только попискивал и ловил что-то слабыми губками, ища, видно, материнскую грудь.

— Пойдём отсюда, — буркнул Прудивус и, шагая по улице следом за Ложкою, потихоньку беседовал с ним, ждал совета: — Так куда же нам?

Пёсик молчал.

— Оставить малютку у кого на хуторе?

Ложка молчал.

— Что ж я потом скажу пушкарю? Отцу ребёнка? Что скажу! Что я и вправду онемечился? — и он вопросительно поглядел на Ложку: — Ну? Или вернуться с младенцем в Мирослав? Так? Иль не так? — и он понурился. — А как же… Киев? А? Что ж ты, Ложечка, молчишь?

10

Прудивус растерянно остановился, ибо дитя от голода заплакало вновь, и Тимош, не сведущий в этих делах, решил немного постоять, пока оно опять уснёт.

Неподалёку, склонившись к бандуре, пел старый кобзарь, иссушенный всеми ветрами Украины, битый всеми бедами и злосчастьями её, измождённый бездомьем да бесхлебьем, оборванный, чуть не голый, и дивно было, в чём только душа его держится, а ещё удивительнее казался могучий голос кобзаря, что гудел, аки лев, коего спудей видел однажды на киевской ярмарке посаженного в преогромную, забранную решёткой кадь.

Услышав звон бандуры и столь могучий голос, а может, и совсем уж ослабев, ребёночек снова умолк, и Прудивус подступил к певцу поближе, однако изрядную толпу, что окружала кобзаря, словно ветром сдуло: добрые люди, ясное дело, от переодетого рейтаром горемычного спудея кинулись врассыпную.

Вот так он и остался перед кобзарём один, с ребёнком, неловко прижатым к груди, да с Пёсиком Ложкою, который вдруг, завиляв хвостом, кинулся, точно к знакомому, к некоему, видно бывшему, сечевику, одетому в широченные красные запорожские штаны да в изорванный шляхетский кунтуш, с серёжкою в ухе, как у Мамая, уже старому, седоусому да седоглавому, как цыганский король, однако же и чернобровому, что молодой лыцарь, стройному, как польский гусар.

Пёсик Ложка, рванувшись к своему знакомому, сидевшему на берёзовом пенёчке, неподалёку от кобзаря, завилял остреньким хвостиком и воротился к Прудивусу, который на того седого доселе и не глянул — слушал слепца, думу про смерть Хмельницкого:

…Бо я стар, болію,
Більше гетманом не здолію…

Кобзарь пел о том, как не желали козаки выбирать в гетманы джуру Хмельницкого, затем что тот — шляхтич,—

Близько мостивих панів живе,
Буде з ляхами, мостивими панами, накладати,
Буде нас, козаків, за невіщо мати…

Толпа, что шарахнулась от рейтара, — ремесленный люд, посполитые, реестровые козаки, пораненные да потрёпанные в боях с мирославцами желтожупанные вояки, — слушала, ставши в сторонку (на гетманщине немного осталось кобзарей), а кое-кто уже и заприметил по лицу чудного рейтара истинное увлечение думой кобзаря.