Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— «Селяне тут до крайности бедны, ибо вынуждены работать на пана три дня в неделю, к тому ж ещё… отдавать ему… много мер хлеба, неисчислимо каплунов, кур, гусей… возить пану дрова и отбывать без конца иные повинности панщины, коих и не дóлжно бы им исполнять; сверх того помещики требуют с них денежной дани, а также десятины от баранов, поросят, мёду, всех плодов и третьего быка через каждые три года. Одним словом, они вынуждены отдавать своему господину всё, что тому вздумается пожелать… В руках владетеля безграничная власть не только над добром, но и над жизнью подневольных; вот сколь велики сословные права польской шляхты, которая живёт точно в раю, в то время как селяне пребывают ровно в чистилище… Положение их иной раз горше, нежели у каторжников на галерах. Такое рабство служит причиною частых побегов; отважнейшие среди селян ищут спасения на Запорожье… Сии беглецы, что ни день, умножают силу Запорожского Войска…»

Долго Пилип-с-Конопель читал ту французскую книгу товарищам, немало страниц с описанием просторов красавицы Украины: с её Борисфеном-Днепром, с Дунаем, с другими речками, со степями, горами и долинами, сего сказочного, на взгляд иноплеменников, края, на чьи богатства из века в век зарилось несчётное множество всяких хищников.

28

Любопытные мирославцы и ещё, может, читали бы, то и дело осушая у Насти по доброму корчику её хмельного молока, когда б нежданно-негаданно не раздался чей-то властный голос:

— Вы что это тут делаете, панóве?

То был пан обозный, Демид Пампушка-Купа-Стародупский: он подкатил к шинку на своей таратайке, с Оникием Бевзем на передке, с мешком и заступом, спрятанными в ногах, и уже, по привычке, покрикивал:

— Кто разрешил, спрашиваю? Кто разрешил?

— Читать книги? — спросил Пилип.

— Во время войны напиваться! — гаркнул пан обозный. — Позволил кто?

— Кто тут напивается? — степенно спросил пан сотник.

— Все вы — пьяные.

— Ни у кого — и маковой росинки, — отвечала обозному Явдоха. — Нам можете верить, мы — сотники, пане!

— Я сам, мамо, я сам!

— А где шинкарка? — заорал обозный.

— Вот я, — скромно отозвалась Настя Певна.

— Я ж горилку продавать запретил! — накинулся на неё пан Стародупский.

— А я и не продаю, — повела пышным плечом Огонь-Молодица, Настя Певна. — Шиночек мой торгует отныне мо-ло-ком! Да вот и написано ж: «Птичье молоко», поглядите, пане!

— Птичьего молока не бывает в природе, — не улыбнувшись, возразил пан обозный, ибо ему, как иным панам средней руки, не иметь ни малейшего чувства того, что мы ныне называем юмором, велел сам бог. — Такого в жизни не бывает! Злые языки плетут, будто у пана гетмана, Гордия Пыхатого, вместо одной руки — лебединое крыло! Другие толкуют, будто Козак Мамай может убежать от ворога, нырнув в кадку с водою, чтоб вынырнуть аж где-то в Чёрном море. А тут вдруг ещё: «Птичье молоко»! Такого ж на свете не бывает? Не бывает! Вот почему я не могу дозволить, чтоб в моём городе водили за нос простодушных! — и заорал — За-пре-ща-ю!

— Что же вы… запрещаете? — запнувшись, спросила Настя Певна.

— Сие название — противно истине, — глубокомысленно заключил обозный. — Молоко ведь бывает только коровье…

— Овечье! — подсказали пану начальнику из толпы.

— Заячье!

— Кобылье!

— Свинячье!

— Ослиное!

— Это другое дело! — согласился обозный. И пообещал: — Ладно, подумаю.

— Над чем? — не утерпела Настя-Дарина.

— Над новым названием сего гнезда разврата, — важно молвил обозный. — Так, значит, я подумаю… посоветуемся, какое то должно быть молоко. — И, показав щербатые зубы, ласково улыбнулся из-под своих щетинистых усов: — Ты, сладчайшая Настуся, не тревожься… я всё сие обеспечу, солнышко моё! О-бес-пе-чу! — повторил он, явно любуясь этим поэтическим словом.

Оставив в таратайке под приглядом Оникия Бевзя свою блестевшую от работы лопату и порожний мешок, пан Купа отряхнул на себе жупан, и от усталости его и следа не осталось, словно бы и от сердца отлегло, а то ведь, прокопав вместе с катом целёхонький день, пан обозный не нашёл там, где крепко надеялся найти, ни малейшей приметы какого-либо клада, ни-ни!

Оттого-то он такой сердитый и налетел тут на всех.

Однако всё уже миновало.

Усаживаясь в шинке за стол, он глубокомысленно бормотал про себя:

— Так, так! Ага… пускай будет так: «Свинячье молоко»! — и он, довольный этим решением, вынимал из кармана и в охотку жевал совсем зелёные лесные кислички, коими попотчевала его ещё утром какая-то молоденькая цыганочка, ворожея, когда он, случайно её встретив, попросил какого ни есть дьявольского зелья для взбодрения мужеска духа.

И он теперь жевал те незрелые кислички, а ему и впрямь-таки чудилось, словно дух его взбодряется от завороженных цыганкой лесных яблочек.

29

И такое приподнятое настроение овладело им теперь, что он сам себе ещё пуще понравился.

И шинкарочка Настя Певна пану обозному вдруг приглянулась.

Да и дома его ждала любимая жёнушка, и пан Демид нарочно хотел задержаться, чтоб помучить её ожиданием.