Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Бахвал, чванливый, как сотня обозных, вместе взятых, был он отменным щёголем. Изрядно тучный, он, пан Демид, толстый коротышка, ленивец, надутый панской спесью, был на диво подвижным, проворным, вот и одевался он теперь весьма быстро да ловко — хоть зажмурь глаза, так всё на нем сверкало и переливалось, а слуги с джурами еле поспевали за ним, да и жена его, у рыдвана, как всегда в такой горячий час, не без удовольствия поглядывала на своего ловкого мужа, что следовал обычаю турок: чем старше, тем ярче.

Словно какому архиерею, на голову надвинули ему тяжеленную шапку, и впрямь похожую на митру, — шапка в те поры была первейшим делом: иной козак скорей вышел бы на люди без штанов, нежели без драной хотя бы шапки-бирки[3] на голове иль в руках… Сунули челядники тут же пана Купу и в не так чтоб широкие шаровары, сшитые локтей, пожалуй, всего из двадцати, а не из полных тридцати шести аглицкого сукна, с мотнёй не то чтоб до самой земли, — ткнули в штаны и добрый жмут полыни, чтоб выгнать лишек блох, надели на него и черкеску штофную, зелёную — глаз не оторвёшь! — с «травами», то есть с разводами, да ещё и складчатую сзади, с узкими бархатными жёлтыми отворотами на рукавах, застёгнутых над его красными кулаками на серебряные крючочки, разукрашенную золотыми пугвами да шнурами. Обряжаясь в пышные одежды, пан обозный поглядывал на дорогу, покрикивал на слуг, кивая старшему джуре, седому старику, то и дело отиравшему с лысины обозного пот, потому что на весеннем солнцепёке от столь поспешного переодевания пану Купе было невмоготу.

— Чего это пан Купа для чумаков так рядится? — шёпотом спросил Михайлик, подойдя к матинке, что как раз надевала на голову убранной уже Роксоланы шитый крупными перлами соболий тяжёлый и жаркий «кораблик».

— Кто поймёт душу панов начальников? — досадливо поведя плечом, отвечала мать.

А слуги да джуры уже обвивали мощный стан обозного шалевым поясом турецкого шёлка цвета малины — в две четверти шириной да аршин пятнадцати длиной, с золотыми дульками, что болтались на брюхе. Нацепили уже и на крючки, пришитые к черкеске, по пистоли, сунули за пояс кинжал, пристегнули ещё и серебряную с чернью пороховницу, а потом и саблю на двух кольцах, не глядя, что отвык уже Демид Пампушка от войны, да и от любого истинно мужского дела, хотя и теперь не прочь бы он козацкой славы стяжать, — по ней и почёт воздавался тогда на Украине, но… поел бы рыбки кот, да воды боится! — так-то! — вот полковой обозный и норовил последнее время на сражения глядеть издалека.

Между тем, цепляя на пана Пампушку всю положенную козацкому военачальнику бранную снасть, слуги да джуры уж еле дышали от спешки, однако, выполняя приказ, торопились пуще и пуще, ибо пан обозный крепко честил и подгонял их, чтоб не предстать в неполном облачении пред очи ясновельможного, против коего тайком строил козни, посягая на гетманскую булаву.

14

— Далеко там гетманский поезд? — обратился обозный к Михайлику. — Погляди-ка.

— Пана гетмана не видать, — не спеша отозвался парубок.

— Кто же там едет?

— Чумаки, — голосом пани Роксоланы, чудо как похоже на неё, ответил хлопец, и пан Купа-Стародупский обернулся к жене.

— Что ты сказала? — спросил ои удивлённо.

— Ничего я не говорила, — пожала плечами Роксолана; ей и впрямь послышался было собственный голос, хотя она и не раскрывала рта.

— Чумаки идут, — своим обычным голосом повторил молодой коваль.

— Что ж ты молчишь?!

— Вы не спрашивали.

— А ты? А ты? — взъярился на жену обозный; он едва доставал головой до пышной её груди. — Кто сказал, будто едет сам гетман?

— Да я подумала, — усмехнулась Роксолана и поскорей сорвала с головы намитку[4], тонкую, как дым, и стала сбрасывать с себя богатые уборы — было-таки жарко невмочь. — Раздевайся, лебедок, и ты.

— Ни одной работе не след зря пропадать, — глубокомудро молвил пан обозный и, кивнув слугам, вернулся к прерванному занятию, чтоб покрасоваться хотя бы пред чумаками.

Слуги быстро натянули на него жупан — широкий, длинный, с тонкой проволочной сеткой внутри — для защиты от удара сабли, — жупан кармазиновый[5], алый как жар, расшитый, с пугвами из ярого золота на полах, на рукавах, по краю прорезей у локтя…

Пан полковой обозный уже и сам увидел на шляху ранних чумаков, что, выйдя ещё до светлого воскресенья, возвращались ныне домой, да и песню их уже слышал: «Над річкою бережком ішов чумак з батіжком…», и, хоть были то не вельможные паны и не козацкая старшúна[6], он поспешил сунуть свои толстые, что окорок, руки в прорези, чтоб выказать все четыре рукава, из коих два облегали руку, а два свободно болтались позади…