Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— Я сам, мамо, я сам!

— А где шинкарка? — заорал обозный.

— Вот я, — скромно отозвалась Настя Певная.

— Я ж горилку продавать запретил! — накинулся на нее пан Стародупский.

— А я и не продаю, — повела пышным плечом Огонь-Молодица, Настя Певная. — Шиночек мой торгует отныне мо-ло-ком! Да вот и написано ж: «Птичье молоко», поглядите, пане!

— Птичьего молока не бывает в природе, — не улыбнувшись, возразил пан обозный, ибо ему, как иным панам средней руки, не иметь ни малейшего чувства того, что мы ныне называем юмором, велел сам бог. — Такого в жизни не бывает! Злые языки плетут, будто у пана гетмана, Гордия Гордого, вместо одной руки — лебединое крыло! Другие толкуют, будто Козак Мамай может убежать от ворога, нырнув в кадку с водою, чтоб вынырнуть аж где-то в Черном море. А тут вдруг еще: «Птичье молоко»! Такого ж на свете не бывает? Не бывает! Вот почему я не могу дозволить, чтоб в моем городе водили за нос простодушных! — И заорал — За-пре-ща-ю!

— Что же вы… запрещаете? — запнувшись, спросила Настя Певная.

— Сие название — противно истине, — глубокомысленно заключил обозный. — Молоко ведь бывает только коровье…

— Овечье! — подсказали пану начальнику из толпы.

— Заячье!

— Кобылье!

— Свинячье!

— Ослиное!

— Это другое дело! — согласился обозный. И пообещал: — Ладно, подумаю.

— Над чем? — не утерпела Настя-Дарина.

— Над новым названием сего гнезда разврата, — важно молвил обозный. — Так, значит, я подумаю… посоветуемся, какое то должно быть молоко. — И, показав щербатые зубы, ласково улыбнулся из-под своих щетинистых усов: — Ты, сладчайшая Настуся, не тревожься… я все сие обеспечу, солнышко мое! О-бес-пе-чу! — повторил он, явно любуясь этим поэтическим словом.

Оставив в таратайке под приглядом Оникия Бевзя свою блестевшую от работы лопату и порожний мешок, пан Куча отряхнул на себе жупан, и от усталости его и следа не осталось, словно бы и от сердца отлегло, а то ведь, прокопав вместе с катом целехонький день, пан обозный не нашел там, где крепко надеялся найти, ни малейшей приметы какого-либо клада, ни-ни!

Оттого-то он такой сердитый и налетел тут на всех.

Однако все уже миновало.

Усаживаясь в шинке за стол, он глубокомысленно бормотал про себя:

— Так, так! Ага… пускай будет так: «Свинячье молоко»! — И он, довольный этим решением, вынимал из кармана и в охотку жевал совсем зеленые лесные кислички, коими попотчевала его еще утром какая-то молоденькая цыганочка, ворожея, когда он, случайно ее встретив, попросил какого ни есть дьявольского зелья для взбодрения мужеска духа.

И он теперь жевал те незрелые кислички, а ему и впрямь-таки чудилось, словно дух его взбодряется от завороженных цыганкой лесных яблочек.

29

И такое приподнятое настроение овладело им теперь, что он сам себе еще пуще понравился.

И шинкарочка Настя Певная пану обозному вдруг приглянулась.

Да и дома его ждала любимая женушка, и пан Демид нарочно хотел задержаться, чтоб помучить ее ожиданием.

Ему, правда, и отдохнуть здесь хотелось после многотрудного дня с лопатою, после непривычной и тяжкой работы — ведь за всю жизнь не переворочал пан столько земли, как за последние несколько дней, — и Демид хотел малость отдохнуть, чтоб к молоденькой супруге явиться в полной силе и красе.

Сидя у стола, он заглядывался (невольно, конечно) и на шинкарочку, вельможный пан, ибо глаз от нее отвести было невмочь, такая она красовалась там пышная да пригожая, вся в низках кораллов, в дукачах да сережках, с кольцами да перстеньками на каждом пальце, в цветистом гуцульском уборе, который шинкарка надела сегодня, затем что был ей к лицу, — и она видела, что пану обозному пришлась по нраву.

— Вся горилка за время войны повысохла? — спросил он шутя.

— Да, милостивый пане.

— По моему велению? — чванясь своей властью, спросил полковой обозный.

— Да, ваша вельможность.

— Так налей мне хоть кружку молока! — велел пан Куча-Стародупский и вновь улыбнулся шинкарочке чересчур даже красными губами, что рдели под не столь уж густыми рыженькими усиками.

— Молочка? — переспросила шинкарка, но не тронулась с места.

— Молоко — питье молодых, благо они пьяны и без того: своею молодостью пьяны. А старикам…

— Нет! — крикнул захожий спудей-латынщик. — У древних сказано: Vinum lac senum! — сиречь вино — молоко стариков! Так-то!

— В противоречиях рождается истина, — глубокомысленно согласился пан обозный.

— А истина — в вине. In vino veritas!

— От ваших непреложных истин может заболеть голова, — зажурчала частым смехом Огонь-Молодица. — Вот послушайте лучше!

И она запела.

Затем что, дай ей бог, петь она была горазда: