Читаем Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица полностью

Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Александр Елисеевич Ильченко , Олександр Єлисейович Ільченко

Царь доныне того не мог забыть, да и смуты одна за другой вспыхивали то тут, то там, и царские прислужники истребляли бунтарей, карали смертью всех вожаков, содержали соглядатаев, поощряли доносы, повсеместно насаждая страшное государево «слово и дело», за всякую малость били батогами, тащили на дыбу, припекали огнем, за «недонесение» о каком-либо умысле против царя предавали казни, и еще крепче закабаляли бояре людей в посадском тягле, превратив холопов в бесправный скот, — а добрый царь, тишайший, все так же был прекраснодушен и кроток, хотя пред народом теперь уж не являлся без телохранителей, стал опаслив, недоверчив, и приступиться к нему, к «царю доброго сердца», уже нечего было и думать, чтоб не сделали тебя короче на голову, и наш Омелечко не знал, как быть.

Порастрясши свои талеры по державным приказам и оставшись без гроша, Омелько должен был думать и о куске хлеба, чтобы не объедать и так не больно сытую семью Корнея Шутова, — и хлопец, бросив напрасное хождение по приказам да палатам, подался по пыльной Москве добывать работу, затем что разыскивать сестру мирославской ковалихи Анны ему, голодному да бесприютному, не хотелось.

8

Еще в первый день Омелько ахнул от удивления, когда, добравшись-таки в конце концов за три недели до столицы, опрятно подбрив себе козацкий чуб и усы, как делал то дорогою каждодневно, встал на горе, в селе Воробьево, да и глянул оттуда на стольный град: на излучины речек, на великое множество золоченых куполов на соборах, церквах да часовенках (о пяти куполах, почитай, каждая, а церквей же там было «сорок сороков»), на сады, зеленевшие чуть не при каждой усадьбе, на громадный холм Кремля, круглый, что мяч, с его храмами, палатами да башнями, и аж заколотилось сердце у парубка (Москва ведь!), как тогда, когда он впервые увидел Киев, и все так и запело в нем… Как раз всходило солнце, подняв тучу голубей над бескрайним городом; как раз дымы закудрявились над столицей, разноцветные, подсвеченные утренним солнцем; и все так и запело в Омельяне, и нежданные слова явились, переплетаясь с новой мелодией, еще неясной, еще расплывчатой и неверной, но уже стройной, как все, что порождало его воображение, музыкотворческий дух, чудесный талант певца.

Он прислушивался.

Прислушивался и к себе самому.

Прислушивался и к тому, что доносилось сюда, на Воробьеву гору, от града златоглавого, раскинувшегося внизу, от града, ему еще не ведомого, но препышного; среди лугов, боров да лесов, сверкая, лежал он, как диадема жемчужная на зеленой бархатной подушке…

Молодого украинца влекло спуститься вниз, чтоб завершить в царских палатах порученное ему дело, но то, что открылось ему меж плавными изгибами рек, было столь прекрасно и величественно, что взора не оторвать. Нет, нет, он не раздумывал тогда о доле своего народа, но чувство радости — дошел наконец до Москвы! — так властно охватило парубка, что даже петь захотелось, однако Омелько и голоса будто лишился в тот торжественный миг: донес-таки письмо! Сюда, сюда, сюда! Не ляхам, не туркам, не Риму, а справедливому царю московскому, о коем добрая слава шла далеко…

Молодой певец стоял на высокой горе.

Стоял и слушал.

Звенели вокруг леса и боры.

Звенел город.

Звенел и он сам.

И то, что звучало в душе, что звенело в нем самом, мало-помалу слагалось, сливалось, сплеталось в песню. Пришлый парубок, исцарапанный придорожным боярышником и терновником, почерневший от солнца, с багровыми волдырями от комаров, ничем не приметный, чубатый, глазастый, прыткий, сам себе тихо запел:

Серед темных борів,Серед тихих ланівСлавне місто цвіте красотою,I одних там церковСорок є сороков,I зоветься те місто Москвою.I зростає воно,I шумитъ, як вино,I цвіте, наче квітка на сонці,I живуть там брата,Що нам з ними іти,Наші вірні брати-оборонці!Ворогам не дамоМи ніколи в ярмоHi Москвы, ані Києва, браття!Ми — роди́на одна,Кров нас братня єдна…

Песня влекла его дальше. Но слов почему-то не хватило вдруг, и Омелько замолк, хоть песня в нем и жила. Он так и ходил с той недовершенной песней по улицам Москвы, и песня билась в нем, как пойманная птица, и вся досада, что потом так горько охватила его, была б еще горше, когда б не та недопетая песня, что беспрестанно журчала в душе, песня про Москву и Киев, кои в своем братском единении высятся над необоримым славянским миром.

Когда пел во храме святой Софии, в Киеве, протопсальт Омелько мечтал о красе Москвы.

А теперь, добравшись до Кремля, Омелько жаждал красы Киева, красы Украины…